Норильские рассказы - Снегов Сергей Александрович. Страница 45

– Леночка! – воскликнул он озадаченный. Ну что это ты?

– А вот то, – сказала она. Всякая мразь заключенная сует обрубки! Попробуй-ка еще! Хочешь, чтобы меня с работы уволили за связь с контриками? Как же, нашел дуру!

Все это так чудовищно не походило на то, чего он ожидал, что он не сразу сообразил, куда подул ветерок. Он хотел схватить ее за руку, чтобы она замолчала. Ей нельзя было говорить, ему нельзя слушать такие обидные слова. Она вырвалась и побежала наружу.

По нашей зоне, меж объектов, часто бродят стрелки, собирающие свои бригады. Обстоятельства совпали так несчастно, что Лена, выскочив, налетела на чужого стрелка, проходившего мимо цеха.

– Ты чего, девушка, несешься, будто с чего-то нехорошего сорвалась? – поинтересовался стрелок и захохотал, довольный остротой.

– Понесешься, если пристают! ответила Лена, переводя дух.

– А кто пристает – зека? – деловито осведомился стрелок.

– А кто же еще? У нас одни зека.

– А как пристает? По мелкой возможности или с полной своей серьезной глубиной?

– А леший вас разберет, как лезете! У вас надо спрашивать.

Чужой стрелок Тимофея не знал и легко мог поверить любому на него навету. Когда наш постоянный конвоир услышал, что произошло, он устроил на вахте скандал, но поправить что-либо было уже поздно. Чужой стрелок двинулся в цех и строго допросил Тимофея.

– Фамилия? – начал он.

– Кольцов, – ответил багровый от стыда Тимофей. Смущение его не понравилось стрелку.

– Кольцов? Так… Скажи теперь националы полностью.

– Тимофей Петрович.

– Ладно… Пятьдесят восьмая? Ага! Так что у вас за происшествие?

Тимофей мекал и путался, чтоб не подводить Лену. Он, разумеется, умолчал о том, что они в добром согласии выпивали и закусывали, ни словом не обмолвился и о подарке, но признался, что пытался поцеловать свою работницу.

– Ясно! – сказал стрелок. – Зверское нападение заключенного на вольнонаемную с целью изнасилования. Для первого пресечения десять суток ШИЗО обеспечены, дальше разберутся следственные органы. Пошли, сам отведу на вахту!

И чужой стрелочек доставил Тимофея в зону за час до развода и сдал коменданту. В комендатуре Тимофей покорно написал невразумительное объяснение и получил свои законные десять суток.

Лена и сама была не рада, что заварила такую кашу, но пути назад уже не было. Чтоб жалоба в глазах начальства выглядела правдоподобней, она прибавила живописных подробностей, вязавшихся к Тимофею как рога к курице. В запутанной специфике нашего производственно-лагерного бытия она не разобралась и слишком поверила тому, что говорилось на собраниях. Ей внушили, что заключенный всегда виноват, а вольнонаемный всегда прав – надо, стало быть, горячей обвинять, – обвинение выручает! Но начальство думало о другом: как бы поднять повыше выдачу никеля военным заводам страны, без него не могла идти война. В глазах начальства прав был тот, от кого можно было больше получить металла, единственной сейчас реальной ценности. Тимофея уже на другое утро извлекли из карцера, вынесли в приказе выговор за плохое поведение и выдали десяток талонов на дополнительные блюда – компенсировать потери, вызванные ночью в карцере. Лену поблагодарили за сознательность и спустя день сместили из электролитчиц в уборщицы – она потеряла сразу половину зарплаты и карточку за вредность. А когда она побежала жаловаться, ей указали на тысячи промахов по работе и снисходительно разъяснили, что ждут от нее благодарности, а не возмущения. Могло получиться и хуже, допустить промахи на таком важнейшем производстве, как наше,-дело нешуточное. Тут всегда можно поинтересоваться – а почему ошибки? С какой целью ошиблась? Кто дал задание – ошибаться?

Лена поняла намек и вскоре исчезла из нашего цеха, унеся великолепные верблюжьи носки и оставив нам для лечения разбитое сердце Тимофея Кольцова.

Тимофей пришел ко мне и горестно опустил голову.

– Счастливый день! – сказал я с укором.

Он молчал, придавленный суровостью обвинения. Ладно, Тимоха, будет нам всем уроком. Что до меня, то я извлек такую пропись: верь глазам, а не словам. Глаз покажет, а слово обманет. Ленка с первого дня показалась мне стервой.

Он устало поднял лицо.

– Не скажи, Сережа! Что-то я не так подошел, а девка она неплохая Сам дал какую-то промашку. Надо допонять теперь – какую?

– Чудная мораль. Я виноват, что вор у меня украл – зачем соблазнил вора своим добром? Еще что ты открыл такого сногсшибательного?

Он смотрел в сторону. На лице его появилось что-то умильное и восторженное вместе. Такое выражение бывало у него, когда становилось очень уж плохо.

– Нет на свете счастья, Сережа! Может, кому и есть, а мне – все! За счастье надо крепкими руками цепляться, а у меня – вот они! Если Лена в рожу плюнула, чего от других надеяться? Чего, я спрашиваю? Так я ждал, так ждал этого счастливого дня!

– Проваливай, Тимоха! – закричал я, рассердившись. – Надоел со своими счастливыми днями.

Когда он вышел, я направился к химику Алексеевскому. В прошлом он руководил отделом в военно-химическом институте, считался видным специалистом по взрывчатым веществам, а ныне трудился дежурным аналитиком. Он иногда получал спирт для анализов борной кислоты в растворах. Я крепкой рукой схватил быка за рога.

– Всеволод Михайлович, как у вас в смысле горючего?

Он замялся. Он был скупенек почище моего.

– М-м-м! Как вам сказать… Чистого или в водных растворах – этого нет. А в отходах анализов, так сказать, в промводах. Да ведь надо перегонять в разделительной колонке! Если случай у вас не смертельный.

– Именно смертельный! Выслушайте меня, дорогой Всеволод Михайлович. Тимофею нужна скорая помощь. У него в сердце рваная любовная рана. Он катастрофически теряет веру в людей. Одной скверной девке удалось добиться большего, чем всем следователям и надзирателям, – мир утратил для него девяносто процентов красок. Ужасно жить в таком сером мире! От вас зависит, удастся ли возродить Тимоху к жизни. Ради этого стоит наладить разделительную колонку на одну-две тарелки и приступить к запретному искусству перегонки спирта!

На другой день я возвращался в зону, ощущая внизу живота, куда даже равнодушные вахтенные стеснялись лезть при обыске, плоскую бутылочку с двумястами «кубиками» чистейшего спирта. Тимофей не знал, какая его ждет радость. Я подождал, пока он разделается с супом, и отозвал в сторонку.

– Минутки через три, Сережа, попросил он. У меня еще каша.

– Каша не волк, в лес не убежит, – объяснил я строго. – Раз сказал иди, значит иди! Каша пригодится потом.

Он покорно поплелся за мной.

– Доставай кружку, приказал я. И держись твердо на ногах. Если упадешь от радости в обморок, представление отставляется. Сегодня ты можешь нахлестаться по выбору: как сапожник, как извозчик, как грузчик, как босяк, как плотник, как матрос или еще как-нибудь. Короче, можешь напиться в доску, в дым, в стельку, в лежку, до белых слонов, до зеленых черней, до райских голосов, до бесчувствия, до обалдения, до просветления…

Не дослушав и половины, он кинулся за кружкой. Я заставил его налить сперва воды, потом опорожнил в кружку пузырек.

– А ты? – спросил он, замирая от радостного ожидания. – Я хочу с тобой.

– Может, нам еще чокнуться, чтоб на звон бокалов набежали коменданты? Тогда допивать придется в карцере.

– Нет, я хочу с тобой! Я тебе отбавлю.

– Для хмеля мне вполне хватит твоей пьяной рожи.

– Ну, поехали! – прошептал он и жадно припал к кружке, потом передал мне: – Там немного осталось – твоя доля!

Я в два глотка справился с теплой после разбавления жидкостью.

– Теперь кашу! – сказал Тимофей спотыкающимся голосом. – Скорей кашу, а то замутит.

Мы в две ложки умяли его миску каши. Тимофей пьянел на глазах.

– Я немного на взводе…– пролепетал он. – В голове, знаешь… Ну, ты понимаешь…

– Я все понимаю. Ты мерзко нализался, или, по-лагерному, накирялся! – сказал я сурово. – Ты определенно под мухой, ты бухой, ты косой, ты осоловелый! Ты напился, напился, напился! Не понимаю, откуда ты в наше трудное время сумел достать столько спирта? Только чистосердечное признание облегчит вынесение тебе тяжкого приговора. Кто не признается, тот не раскается – так сказано в святом Евангелии от Николая Ежова. Пошли спать.