Урук-хай, или Путешествие Туда… - Байбородин Александр Владимирович. Страница 27

Он приходил, как волшебник-проказник, точно в то мгновение, когда его уже перестаёшь ждать. Вдруг из ниоткуда возникал грохот гигантского камнепада, и казалось, будто гроза грохочет не на еле видимом восходном краю земли, а прямо здесь, над самой головой, в безоблачно прозрачном небе. Когда гром уходил, отголоски долго ещё повторяли все его шаловливые раскаты.

Величественны и мрачны были Хмурые горы. Далёкое восходящее солнце, чьи блики иногда можно было заметить на нижней кромке чёрных туч, не делало их радостными. Горы ломали солнечные лучи, прятали их в сутолоке клубящихся туч, закрывали плечами огромных скал, отражали зеркалами вечных льдов и продолжали оставаться самими собой, величественными и мрачными, диковато-прекрасными – хмурой первозданной красотой первого дня творения. Вот так же, наверное, хмур и прекрасен был мир, когда Илуватар [19] воплотил песню Айнур [20] и сказал им: «Смотрите!»

Горы стали видны ровно через сутки после того, как ат-а-гхан покинул холм, оставив на поживу воронам сотни людских и конских трупов.

Это был первый бой из тех, что довелось мне увидеть в жизни. С тех пор прошло много лет, много осталось за спиной дорог, и много я видел боёв и во многих участвовал, но тот день не изгладился в моей памяти. Я помню пузырящуюся розовой пеной рваную рану на груди гордого роханца и белые, словно мел, осколки костей в серой путанице волчьей шерсти, торчавшие из размозжённой копытами груди орка. Я помню, как окровавленные пальцы другого всадника пытались закрыть горло, рассечённое клинком Урагха, и как дёргалось на острых кольях орочье тело, вздрагивая алым оперением торчавшей из-под лопатки стрелы. Я помню беспощадный, убивающий разум топот множества копыт и бешеный блеск в глазах всадников. Я помню безжалостно-радостный свист сорвавшихся с тетив стрел и яростный оскал лучников. Помню тоскливое, предсмертное ржание коней и ликующий, устрашающий вой варгов. Я помню всё. Потому что впервые в жизни увидел тогда так много смерти. Такой близкой и беспощадной смерти.

Но хватит об этом. По правде сказать, этот бой я начал вспоминать много позднее. А тогда мне было просто не до того. Удовольствие от стелющейся рыси гигантского волка велико, но, к сожалению, не бесконечно. Варги покинули ат-а-гхан около полудня, и Ратгхаур напоследок снова облизал Гхажша, а волчица, опасливо оглядываясь на своего серого друга, лишь ткнулась мокрым носом в ладонь. И после этого мне снова пришлось испытать все прелести пешего похода.

Гхажш говорил, что до Гор – полтора дня бегом. Полтора дня орочьего бега, надо уточнить. А ещё правильнее, полтора дня для «волчьего» атагхана. Приличному хоббиту не подобает так бегать. Как, впрочем, и бегать вообще. Это я уже говорил. Жаль, никто не спросил, что, по моему мнению, надо делать. Урагх просто поставил меня на землю и молча поднёс к моему носу кулак, видимо, считая это достаточным объяснением и напоминанием. Он был прав, ничего больше мне объяснять и не нужно было. Его слова о том, что он найдёт способ сделать меня расторопным, живо возникли в моей памяти.

Так что бежал я наравне со всеми. Даже лучше, если учесть, что бежать мне приходилось, только когда орки переходили на шаг, а когда они бежали, мне приходилось просто нестись, лететь над землёй. Благо, в эти минуты Гхажш с Урагхом крепко удерживали меня за плечи, и ничего другого, кроме как лететь, перебирая ногами в воздухе, мне не оставалось.

Гхажш гнал ат-а-гхан почти без остановок, даже ели и пили мы на ходу. И тут уж, что упало, то пропало. Не в привычках хоббитов жевать на ходу. Порядочный хоббит должен сесть за стол, повязать салфетку, крепко упереться в столешницу локтями и есть, применяя нож и вилку, ни в коем случае не хватая куски руками. Потому что принятие пищи не терпит суеты и торопливости, от них теряется весь вкус блюда. Если Вы будете хватать куски, торопливо жевать их на ходу и глотать недопрожёванными, то Вы никогда не сможете насладиться вкусом пищи. Впрочем, что это я? Наслаждаться вкусом походной пищи орков невозможно. Хорошо ещё, если удастся на бегу различить горькая она или сладкая, или, может быть, солёная. О необходимости беречь зубы я даже и упоминать не буду. Сломать себе зуб о кусок походного сухаря может даже орк. Если это случилось с Вами, то сами пеняйте на себя. Из всех орочьих лекарей зубодёры самые безжалостные.

Так что не удивительно, что за все полтора дня мне почти ничего не удалось съесть. Да и попить удалось совсем немного. Баклагу с водой я дважды ронял, и если первый раз Урагх смолчал, просто приняв её от кого-то бежавшего позади, то во второй раз он обозлённо рявкнул, обозвав меня пусторуким, и отвесил такого подзатыльника, что я опередил его на несколько шагов и опять прокусил язык.

Большой, наверное, часа на три, привал Гхажш сделал в конце суток, в «волчье время». Думаю, только из-за того, что начали падать раненые. Двоих из них и так несли всю дорогу, но к исходу суток свалились и остальные четверо. Едва прозвучал приказ «Стой!», как я тоже свалился прямо на сырую землю и тут же уснул. И немедленно проснулся. Думаю, Вы догадались, что от пинка в бок. То, что три часа всё-таки прошли, можно было догадаться по посветлевшему небу и лучам восходящего солнца вдали.

Вот тогда я и увидел горы. Их вид отвлёк меня от мрачных мыслей о том, что мне следовало сдохнуть под ножом Гхажшура, меньше пришлось бы мучиться. А от любования горами и желания снова уснуть отвлёк Урагх. Не очередным пинком, нет. Он поставил передо мной туго набитый мешочек и сказал: «Жри от пуза, сколько влезет, привала до самых гор не будет. Гхажш боится, что конееды опять нам на плечи сядут». И развалившись рядом со мной на буургха, – оказалось, что сижу я не на земле, а на буургха, – развязал мешочек. В мешочке оказались те самые, сморщенные, груши. Сухие и сладкие. Мы ели их вдвоём, по очереди запивая водой из баклаги. Видимо, Урагх не знал, сколько может влезть в голодного хоббита, потому что, в очередной раз сунув руку в мешочек и обнаружив, что он пуст, поглядел озадаченно сначала на меня, потом на мешочек и сказал: «Ну ты здоров жрать, крысёныш! Запас был на пять дней! Для меня одного. Куда в тебя лезет?» Я полагал, что этот вопрос не требует ответа, и потому промолчал. По правде сказать, рот всё равно был занят.

Описывать полдня пути до Гор незачем. Пешие переходы мало отличаются друг от друга и, в сущности, похожи, как клинки, вышедшие из-под молота огхров.

Скажу лишь, что Гхажш не зря опасался новой встречи с роханскими всадниками. Новый эоред появился с закатной стороны, и видно было, что всадники идут по следу атагхана, но мы в это время уже лежали на заросшем кустарником горном склоне. Это был привал перед броском вверх. Я устал так, что даже уснуть сил уже не было. У орков, лежащих рядом, были серые от усталости и пыли лица, и я подумал, что так надрываться нельзя просто под страхом смерти. Ведь умереть иной раз бывает легче, чем изо дня в день принуждать себя к тяжёлому и необходимому делу.

После привала, весь остаток дня ат-а-гхан лез в гору. Привязанная к походному мешку палка, которую я считал стойкой для палатки, оказалась ещё и горным посохом. Тогда мне ещё было удивительно, что вещи урр-уу-гхай имеют много разных, иногда и совершенно несовместимых предназначений. Для меня тогха – так эта палка называется – не нашлось, и пришлось лезть так, поминутно падая на четвереньки и держась руками за склон. Потом заморосил дождь, склон стал скользким, и я несколько раз поскальзывался и падал, а один раз упал так неудачно, что долетел бы до самого подножия горы, если бы не связавшая меня с Урагхом цепь.

Гхажш вёл нас к пещере. Как и обычно у орков, вход в неё был упрятан так, что никто посторонний его не найдёт. Вместо входа был огромный, кажущийся незыблемым валун, поросший седым лишайником. На самом деле, валун качался на своём основании от нажатия ладони, открывая узкий и длинный лаз. В этот лаз орки и полезли по одному, толкая перед собой походные мешки. Для меня лаз был достаточно широк, Урагх же, должно быть, полз, обдирая о стенки кожу.