Урук-хай, или Путешествие Туда… - Байбородин Александр Владимирович. Страница 43

Когда он закончил эту речь, я долго молчал. Очень долго. Настолько долго, что успели сгуститься сумерки. Я размышлял. Гхажш не мешал моим раздумьям. Он занимался устройством ночлега.

– Гхажш, – спросил я, наконец. – Зачем вам это? Зачем вам быть людьми? Почему вдруг орки захотели превратиться в людей?

– Не вдруг, – спокойно ответил Гхажш, продолжая раздувать маленький огонёк в огороженной камнями земляной ямке. – Знаешь, почему эльфы так ненавидят орков?

– Они считают их Злом, – пожал я плечами.

– Ага. А себя – Добром, – усмехнулся Гхажш. – Они ненавидят их, потому что видят, в кого может превратиться благородный Перворождённый. Ведь орки – их потомки. Как и я. Эльфы вечно гордятся своей Перворождённостью, будто это делает их лучше других, рождённых после. Великим они считают уже того, в ком есть хотя бы пара капель их крови. Как у нынешнего короля Гондора. Но в орках течёт та же кровь, что и в эльфах… Орки – злая насмешка Первого Лжеца над эльфийской гордостью. Он знал, что делал. Лжец и сам горд и не переносит презрения.

– А люди?

– Люди – творение Единого. И только они. Что бы там не лгали по этому поводу эльфы. У людей есть Дар Единого – право творить мир по своему усмотрению [29]. Люди сами решают, какими они будут. И за что они будут платить своей жизнью. Потому что Добро и Зло не снаружи, они внутри нас. И всю жизнь приходится разделять их в себе и выбирать, на чьей ты стороне. А все остальные… Орки, эльфы, гномы – фальшивые ноты в хоре Айнур. Вот поэтому мы хотим быть людьми. Ложь и Смерть не исчезнут из мира до конца времён. До конца времён они будут спорить с истиной и Жизнью. Но мы хотим сами делать свой выбор.

– Но я? – сказал я с отчаянием. – Я же хоббит!

– Ну и что? – улыбнулся Гхажш. Если бы всё было так печально, как ты сейчас подумал, то орки никогда бы не смогли стать урр-уу-гхай. Не кровь имеет значение, а Дорога которую ты выбрал. Просто всю жизнь тебе придется доказывать, что Дар людей предназначен и для тебя. Как и мне. Как и любому из нас. Вот и всё.

Глава 20

В следующие несколько дней мы почти не разговаривали. Да и о чём говорить, когда всё сказано. Лишь раз Гхажш сказал, что нам пора спускаться с гор и идти на восток, в степь, чтобы с юга обойти Квет-Лориэн. Он назвал его Серебряным бором.

Постепенно меж нами установилось то разделение труда, какое всегда бывает у долго путешествующих путников. Добыча пищи легла на Гхажша, а я занимался её приготовлением и устройством ночлега. Только костёр Гхажш сначала разводил сам, не доверяя мне это тонкое дело. Хитрость состоит в том, чтобы не было видно ни огня, ни дыма. Для этого костёр разводят в земляной ямке, соединив её с неглубокой канавкой. Тогда пламени не видно, а по канавке к огню хорошо поступает воздух. Чтобы не было дыма, для дров надо искать сухой хворост или валежник. Если всё сделано правильно, то такой костёр можно обнаружить только вблизи. По запаху. Если стоишь с подветренной стороны.

Первое время трудностей с дровами не было, потому что вблизи Гор степь усеяна пятнышками небольших рощиц, в них-то мы обычно и останавливались на ночлег. Останавливались засветло: Гхажш сказал, что загонять себя без крайней нужды ни к чему. Выбрав место для привала, он сбрасывал сбрую и, прихватив лук, уходил на охоту и поиски воды, оставив мне заботу о дровах и палатке.

Лук и стрелы Гхажш сделал ещё в горах то ли из клёна, то ли из ясеня. Эта гнутая палка с тетивой слабо напоминала боевое изделие огхров, да и стрелы летели не одинаково, а каждая по-особенному, но он довольно быстро приспособился и научился попадать из своего самодельного лука в сурка на тридцать шагов и почти никогда не возвращался без добычи.

К моему удивлению, сурчатина оказалась не только съедобной, но даже вкусной, напоминая жирную курятину. «А чего удивляться, – ответил как-то Гхажш, когда я выразил это удивление вслух. – Сурок не свинья, всякой гадости жрать не будет, потому и мясо вкусное».

За свинью я немного обиделся, потому что в Тукборо никогда не кормили свиней «гадостью», да и бекон, по моему мнению, пища очень даже неплохая.

Когда я как-то раз пожалел, что сухари давно кончились, Гхажш объявил привал на день и утром ушёл, прихватив обе сухарные сумки, из которых мы давно уже вытрясли даже сухарную пыль. Вернулся он к полудню с сумками полными зерна незнакомых мне диких злаков. «Сурочью нору разрыл», – пояснил он и предъявил сурка, наверное, бывшего хозяина этих запасов. Остаток дня провели за дроблением зерна и изготовлением пресных лепёшек. Не очень-то лёгкая работа, я Вам скажу, когда под руками нет даже простенькой ручной мельницы, и зерно приходится дробить с помощью кугхри в наскоро выстроганном Гхажшем липовом корытце. Вместо муки получается мелкое зерновое крошево вперемешку с такой же мелкой деревянной стружкой, и лепёшки выходят сухими и ломкими. Но вкусными. Особенно, с похлёбкой из сурчатины, тех же зёрен и разных трав.

Похлёбку Гхажш исхитрился сварить в большом берестяном стакане, вроде того, в каком в начале плена мне давали травяной отвар. У нас, у обоих, нашлись такие. Я думал, что стакан сгорит в костре. Но ничего не случилось. Стакан, наполненный водой до краёв, стоял в самой середине огненного жара, весело булькал, расплёскивал на уголья кипяток и гореть не собирался. Только закоптился сильно.

После многодневной еды всухомятку пить обжигающе горячий густой взвар – это было восхитительно.

В общем, мы не голодали. Мой животик, правда, не вырос вновь, но зато сам я изрядно вытянулся и стал шире в плечах. И не только я. Но если для меня это не было неожиданностью, то Гхажш был сильно удивлён последствиями употребления питья энтов. Само питьё кончилось ещё в горах, но действие его отнюдь не прекратилось. Мы оба довольно быстро росли, это можно было заметить по множеству мелочей. «Ничего не понимаю, – сказал однажды Гхажш, скинув вечером сапоги и разглядывая намозоленные ноги. – То ремни приходится удлинять, то волчанка жмёт по бокам, теперь сапоги стали тереть». Когда я рассказал ему о питье энтов, он удивился и посетовал, что дома его теперь не узнают, а всю одежду придётся шить заново. Но мне показалось, что он не очень печалился.

В конце концов, сапоги ему пришлось снять. Зато мне они пришлись почти впору. Правда, я не сразу научился правильно наматывать на ноги куски ткани, предназначенные впитывать пот и беречь ноги от истирания. Две запасных пары этих тряпок тоже нашлись в наследстве Урагха. Один вечер, проведённый в упражнениях под наблюдением Гхажша, несколько привалов в пути на следующий день, и я перестал об этом задумываться. Необходимому в походе учишься быстро.

Себе Гхажш изготовил постолы из сурочьих шкур, вроде тех, что он сделал для меня в горах.

Так мы и шли. Когда отошли от гор достаточно далеко, и началась сухая степь, без единого деревца, пришлось забрать немного севернее, ближе к Серебряни. По её берегу росли деревья и встречались рощицы. Но очень близко к реке мы не подходили. Держались так, чтобы она была лишь видна вдали, потому что Гхажш опасался лориэнских остроухих. «Говорят, они нынче не те, что в былые времена, – сказал он. – Их осталось мало, и они почти не показываются из леса, тем более на этом берегу. Но получить отравленную стрелу в спину от какого-нибудь случайного придурка я не хочу. Идти южнее нам тоже нельзя. В этих местах часто бывают конееды. В голой степи мы от них не уйдём». Пришлось красться по границе заросшей кустарником речной поймы и пересохшего поля. И лишь когда миновали громаду темнеющего на другом берегу Серебряни леса и изрядно от него удалились, лишь тогда приблизились к берегу и пошли вдоль русла. Это было удобно, потому что Серебрянь течёт в этих местах почти точно на восток. А когда за окоёмом скрылись даже верхушки эльфийского леса, Гхажш объявил, что дальше мы поплывём. «Ноги мы ещё успеем убить, – примерно так он выразился. – Лучше плохо плыть, чем хорошо идти. Раз вода течёт, пусть для нас поработает».