Пора надежд - Сноу Чарльз Перси. Страница 47

Я заговорил о своей любви; слова лились легко и свободно — я просто не в силах был себя сдержать; захлестнутый безумной радостью, я говорил без умолку, как никогда еще не говорил ни с одним живым существом. Ее страстный призыв: «Помоги мне!» отомкнул последние запоры моего сердца. Я не понимал всего значения ее призыва, но не мог не откликнуться на него. Моя гордость, моя сдержанность — эти узы, сковывавшие меня, когда мама и Мэрион пытались завладеть моим сердцем, — исчезли. Я наконец увидел в Шейле человека, а не образ, созданный мечтой, и бремя моего я было сброшено. Захлебываясь от полноты чувств, я поведал Шейле обо всем, что пережил со дня нашего знакомства. Я казался самому себе другим человеком, способным поступиться всем на свете, кроме моей страстной любви к ней. В ее объятиях я забыл об окружающем меня мире, — в ушах моих лишь слабо звучал ее непонятный призыв.

ЧАСТЬ 4

ПЕРВАЯ КАПИТУЛЯЦИЯ

Глава 25

ДРУЖЕСКИЙ СОВЕТ

Когда Мэрион водила меня с собой по лондонским магазинам, занимая разговором о цвете своего лица, я подумал о том, как совсем по-иному звучали бы эти слова в устах Шейлы, они казались бы мне полными неизъяснимого очарования, и я запомнил бы их, как запоминал все, связанное с ней. Ведь я был впервые влюблен, и все, что исходило от нее, не было похоже ни на что — такого я никогда еще не слышал, не видел, не касался: магические чары любви создавали вокруг Шейлы ореол необычности. Для меня она была какой-то иной породы. И все это творила преображающая сила моей романтической любви. В моих глазах Шейла в известной мере навсегда сохранила этот ореол, и даже потом, когда прошла целая вечность со времени нашей первой встречи и уже немало лет после ее смерти, она порой всецело овладевала моими мыслями, совсем непохожая на всех других.

В моих глазах она сохранила этот ореол и после того январского дня, когда пришла ко мне в мансарду. Иногда мы гуляли с ней вечерами, держась за руки, по опустевшим улицам, и когда я возвращался к себе, в ушах у меня звучали слова, которые она говорила полчаса тому назад, но звучали необычно, словно овеянные чарами волшебства. Я помнил малейшее ее прикосновение — даже не поцелуй, а просто легкое постукивание пальцев по моему карману, когда она просила спичек, чтобы закурить: таких рук больше ни у кого не было.

Однако эта январская встреча принесла и много нового. Я понял это, еще когда Шейла стояла посреди комнаты с лицом, залитым слезами. Я уже не мог больше представлять ее себе такой, какою создало ее мое воображение. Я должен был узнать ее ближе. Ведь это было не только дорогое мне существо, но и человек, чья жизнь неразрывно переплелась с моей. Я любил ее и вместе с тем питал к ней непонятное чувство жалости и сострадания, столь же необъяснимое теперь, как и тогда, в гостиной дома викария, когда оно впервые охватило меня.

Мне приоткрылась вся глубина и степень ее застенчивости. Шейле же казалось непостижимым, что я не ощущаю таких мук, как она. Это ее удивляло.

— Ну а я, — с неприятной, полной сарказма усмешкой говорила она, — такая застенчивая, что другой такой нет на свете. И не отрицай, пожалуйста. Не станешь же ты утверждать, что это не так!

Шейлу раздражала эта черта ее характера. Вину за нее она возлагала на родителей. Однажды она просто, без всякой злобы, сказала: «Они уничтожили мою веру в себя». Ей хотелось любым путем избавиться от своей застенчивости, и она употребляла всю силу воли на то, чтобы этого добиться. Ей казалось, что я могу ей в этом помочь, и она, не задумываясь, приходила ко мне. Ее могли принять за мою любовницу: моя страсть не была больше для нее тайной, да и родители делали все, чтобы отдалить ее от меня, но когда на нее находило дурное настроение и она считала, что только я могу утешить ее, она с презрением отметала все эти соображения. Если она что-то решала, ничто уже не могло ее остановить.

Водилась за нею и еще одна странность, с которой трудно примириться любящему человеку, — я, например, не мог спокойно об этом думать, хотя и знал, что Шейла, словно сомнамбула, ищет человека, в которого она могла бы влюбиться.

Я знал, что Шейла жаждет этого, — так жаждет влюбиться и так боится никогда не встретить предмет своей любви, что при одной мысли об этом резче обозначались на ее лице морщинки, а под глазами появлялись темные круги. Меня она не любила, но я был для нее источником надежды, я окружал ее иллюзорной атмосферой тепла, и ей казалось, что с моей помощью чувства ее высвободятся из плена и она полюбит — меня или кого-то другого, неважно кого: об этом она по наивности, со свойственным ей безжалостным эгоизмом, даже не думала.

Вот и все, к чему сводилась моя скромная власть над ней.

Шейла боялась, что никогда не полюбит так сильно, как любил ее я. Этим и объяснялась ее выходка в сочельник, ее обдуманная жестокость.

А Шейла была жестока — и не только из равнодушия ко мне, но еще и потому, что видела в жестокости отказ от безразличия, проявление каких-то чувств. Подобные выходки давали ей возможность приобщиться к эмоциональной атмосфере того накала, какой привычен для большинства из нас.

Мириться с подобными вещами было трудно, особенно в моем возрасте. Тем более трудно, что Шейла играла еще и на струнке моей жестокости, о существовании которой я давно знал, но которая напоминала о себе лишь в ее присутствии. Раза два она доводила меня до бешенства, чего теперь я себе, как правило, не разрешаю. Шейла сознательно вызывала меня на ссоры, они возбуждали ее, она теряла над собой контроль и бранилась, как базарная торговка. Меня же, если, конечно, я тоже не входил в раж, это только угнетало, ибо я понимал, что не в силах ее сдержать.

Мне было тем более тяжело, что теперь я жаждал обладать Шейлой. Прошло то время, когда я в мечтах представлял себе, как она одиноко сидит в своей комнате, и довольствовался этим. Стоило мне ощутить хотя бы искорку симпатии с ее стороны, почувствовать к ней сострадание или вспыхнуть гневом, и желание с новой силой разгоралось во мне. В тот январский день, когда я впервые увидел в Шейле живое человеческое существо, страдающее от причуд своей натуры, мной овладела не только жалость — я весь дрожал от желания. После этого Шейла не раз видела, как трясутся мои руки, не раз видела, как мною овладевает страсть, но она оставалась холодной — ее это лишь смущало и злило. А мне она нужна была теперь во плоти и крови. Я мечтал жениться на ней, хотя и понимал, что намерение мое со всех точек зрения бессмысленно.

Я не решался даже заговорить с ней об этом. Меня всегда страшило то, что я не нравлюсь ей. Временами мне казалось, что Шейла все же чувствует ко мне какое-то влечение, а временами я был уверен в обратном. Иногда она становилась ласковой, нежной, смеялась в моих объятиях, но уже в следующий раз, раздраженная моей требовательностью, начинала курить сигарету за сигаретой, чтобы я не мог ее поцеловать. А помешать ей курить я не решался, боясь услышать убийственную правду.

Я вечно терзался ревностью. Поводы для нее давал не один Том Девит. Собственно, с ним Шейла поссорилась в начале года. Я как-то заметил, что не очень верю в эту ссору.

— На этот раз можешь поверить, — сказала Шейла. — Бедняга Том! Как жаль, что он не смог убедить меня стать женою доктора! — Она сдвинула брови, задумалась. — Когда видишь, что человек беззащитен, что он всецело в твоей власти, только хуже к нему относишься. — Она посмотрела на меня. — Я знаю, что я отвратительна. Можешь, если угодно, сказать мне это в лицо. Но я говорю чистую правду. И ведут себя так даже женщины, не столь уж плохие. Ты со мной не согласен?

— Все мы грешим этим, — ответил я.

— А вот я никогда еще не чувствовала себя в чьей-то власти. Я даже не представляю себе, что это за ощущение.