Пора надежд - Сноу Чарльз Перси. Страница 51

Однажды, в сентябре, прогуливаясь за городом, мы присели отдохнуть на придорожной лужайке. За всю прогулку Шейла не проронила ни слова, всецело уйдя в свои думы. Но сейчас она вдруг объявила мне:

— Я уезжаю на охоту!

Я громко рассмеялся и спросил, когда же и куда она едет. Шейла ответила, что уезжает в Шотландию на следующей неделе.

— Я еду на охоту, — повторила она.

Я снова рассмеялся.

— Чему ты смеешься? — неожиданно резким тоном спросила она.

— Просто смешно, — сказал я.

— Что же тут смешного?

Она говорила таким резким тоном, что я взял ее за плечи и принялся тормошить. Но она вырвалась от меня.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я знакома с этими людьми только потому, что мой отец женился по расчету? — выкрикнула она. — Очень весело, конечно, издеваться над глупостью моей матери!

К великому моему удивлению, она заплакала, и я прочел в ее глазах ненависть и злость. Но она тотчас отвернулась и вытерла слезы.

На обратном пути я попытался уверить ее, что у меня и в мыслях не было ничего подобного.

— Это не важно, — проронила Шейла, и мы молча пошли дальше.

Невыносимо медленно тянулась дорога, но повернуться и уйти от Шейлы я не мог, Наконец мы достигли окраины города и в молчании зашагали по каштановой аллее.

У входа в вокзал Шейла сказала:

— Не провожай меня! — И словно через силу добавила: — Я уезжаю на месяц. Писать часто не буду. Я сейчас очень колючая. О возвращении сообщу.

Прошло несколько дней. Я злился на Шейлу и в то же время чувствовал себя глубоко несчастным. Вспоминая ее холодное, злое лицо, я убеждал себя, что разлюбить ее совсем не трудно. И тут же с нежностью вспоминал слова, которые она тогда так нехотя из себя выдавила; «Я сейчас очень колючая…» Не пыталась ли она как-то смягчить свою резкость, Хотя у самой на душе кошки скребли? Ах, почему я не вызвал ее на разговор? Ничего, не навсегда же мы расстались, утешал я себя. И я написал ей веселое, смешное письмо, словно той прогулки и не было. Общение с Шейлой на бумаге, как всегда, согрело мне душу: мне казалось, что в эту минуту, когда я пишу ей, и она думает обо мне. Шейла не ответила.

Недели через две после нашей загородной прогулки я бесцельно брел по рыночной площади. Нервы у меня отказывали, я плохо спал, работа давалась мне с трудом, и поэтому во второй половине дня я решил сделать передышку, а затем поработать еще часа два. Было около пяти. Стоял сумрачный осенний день, над городом низко нависли облака, но сверкающие огнями витрины освещали улицы, придавая им уютный вид. Когда двери магазинов распахивались, в воздухе над толпой разливался запах бекона ветчины, сыра, фруктов, но в конце площади все эти запахи забивал аромат жареных кофейных зерен, и, вдыхая его, я почувствовал, как мое подавленное настроение рассеивается, уступая место воспоминаниям о далеких днях детства. До банкротства отца, когда я был еще совсем маленький и мы благоденствовали, мама, отправляясь в город за покупками, обычно брала меня с собой; мы останавливались у витрины, и, вдыхая аппетитный аромат кофе, я смотрел, как работает кофейная мельница, а мама неизменно заявляла, что это единственный магазин, достойный ее «покровительства».

И вот теперь, шестнадцать лет спустя (тогда мне было, уж конечно, не больше пяти лет), я снова наблюдал за тем, как работает кофейная мельница. Я мог бы поклясться, что мама употребляла именно это слово — «покровительство», и вряд ли в устах любой другой женщины оно звучало более уместно, чем в маминых, в ту пору, когда судьба еще не придавила ее.

Наконец я отвернулся от витрины. По тротуару, прямо на меня, шла Шейла. На ней было меховое манто, придававшее ей солидность. Она смотрела под ноги и не видела меня. Я вдруг подумал, что до сих пор мы с ней ни разу не встречались случайно.

Я окликнул Шейлу, и она подняла голову. Лицо у нее было холодное, хмурое.

— Я и не знал, что ты вернулась, — сказал я.

— Как видишь, вернулась.

— Ты же говорила, что уезжаешь на месяц.

— Я передумала, — ответила Шейла и вдруг с непонятной горячностью воскликнула: — Если хочешь знать, эта поездка была мне глубоко противна!

— Но почему ты ничего мне не сообщила?

— Со временем я, может, и сообщила бы тебе, что вернулась.

— Что значит — со временем? Ты давно должна была бы это сделать!

— Ты мне не хозяин, запомни это хорошенько! Если б я хотела быть твоей собственностью, я бы с удовольствием сообщала тебе о каждом своем шаге. Но такого желания у меня нет.

— Значит, тебя устраивает, чтобы я натыкался на тебя вот так, нечаянно… — вскричал я.

— Я не намерена извещать тебя всякий раз, как еду в город, — сказала Шейла. — Я дам тебе знать, когда пожелаю видеть тебя.

— Давай зайдем в кафе, — предложил я.

— Нет, — ответила она. — Я еду домой.

И мы разошлись в разные стороны. Я оглянулся, а она нет.

«Вот и все, — подумал я. — Это конец».

В тот вечер, горя злобой и ненавистью, я принял решение. Я мог терпеть муки ревности, мог терпеть жестокость и дикие выходки Шейлы, но такого отношения я не мог вынести. Хватит а меня! Я укреплял себя в этом решении, вызывая в памяти холодное лицо Шейлы, не осветившееся при виде меня даже мимолетной улыбкой. Были часы, когда я надеялся, что любовь во мне умерла.

Надо вырвать Шейлу из сердца, думал я. Джек прав. Джек абсолютно прав! Надо вырвать ее из сердца. Инстинкт подсказывал мне, что для этого я должен никогда больше не видеть ее, не разговаривать с ней, не переписываться, не интересоваться ничем, что связано с ней. Так я и решил; на этот раз чувства мои были совсем не похожи на то, что я испытывал в сочельник, и я с мрачным удовлетворением подумал, что смогу выполнить свое решение.

Я с удвоенным усердием принялся за работу, не выходил из своей мансарды в те дни, когда Шейла могла быть в городе, и наведывался в читальню лишь в те часы, когда никак не мог столкнуться с нею. Я принимал все меры к тому, чтобы уклониться от встреч с Шейлой, проявляя при этом не меньше изобретательности, чем в свое время, когда пытался выяснить, как она проводит без меня дни. А потом мне захотелось развлечься, Джек был прав. Шейла причинила мне огромный вред, оторвав меня от друзей и лишив уверенности в себе. И я подумал (а я часто думал об этом после беседы с Джеком в буфете кино и особенно после свиданий с Шейлой, когда она ни на йоту не уступала моим домогательствам и лишь унижала меня) о приманке, которой пытался прельстить меня Джек. Я подумал о Мэрион. Но захочет ли она знаться со мной, если я приду к ней?

Я не раз задавался вопросом, прав ли Джек в отношении Мэрион. Действительно ли она меня любит? Мне хотелось, чтобы это было так. Очень я истосковался по женской любви и ласке.

Я знал, что Мэрион неравнодушна ко мне. Я знал, что если бы я начал ухаживать за ней, то сумел бы внушить ей любовь. В этом я был согласен с Джеком, но только в этом. Я потерял былую уверенность в себе, и все же мне хотелось вновь встретиться с Мэрион. Мы не виделись уже несколько месяцев, если не считать случайных встреч на улице. Среди членов кружка она выделялась своей энергией, и не в ее характере было сидеть сложа руки и предаваться унынию. Она вышла из кружка и вступила в лучшую в нашем городе любительскую труппу. Там она нашла новый круг друзей и, к моему удивлению, завоевала себе репутацию талантливой комической актрисы. Мне хотелось встретиться с ней, но подстраивать эту встречу я не собирался. В глубине души у меня мелькала робкая надежда, что, может быть, Джек вовсе не преувеличивает и Мэрион сама упадет в мои объятия.

По странной случайности, я увидел ее на театральных подмостках благодаря Мартино. Произошло это в ноябре. Тогда мы еще не подозревали, что через несколько дней он выйдет из компаньонов фирмы и нам уже не придется встречаться у него по пятницам. В предпоследнюю из его пятниц Мартино, как всегда веселый и любезный, мимоходом заметил, что на следующей неделе пойдет водевиль «Так уж повелось в этом мире», и пригласил меня с собой.