Мы еще встретимся, полковник Кребс! - Соколов Борис Вадимович. Страница 20

– Какую собаку?

– А у Федора Михайловича замечательная немецкая овчарка по кличке Дин, он ее из Москвы привез. Мировой пес. Когда Дробышева ранили, Иван Александрович взял ее к себе домой. Только ничего у него не получилось, – он засмеялся, – выла собака. Правда, Николай Павлович, это плохая примета?

– А ты что, в приметы веришь? Ай да комсомолец! – засмеялся Строгов.

– Так это народная примета, – насупился Чиковани.

– Старушечья это примета, а не народная. Ты, наверно, и черной кошки боишься?

– Ну уж это нет! – обидчиво ответил Миша.

Машина подъехала к дому секретаря сельской комячейки. Строгов и Чиковани направились к калитке.

– Стой, кто идет? – раздалось из темноты. Одновременно с вопросом они услышали, как клацнул затвор винтовки.

– Чиковани, к Чиверадзе, – вполголоса ответил Миша.

– А с вами кто?

– Товарищ из Афона. Хозяин знает.

– Пароль? – тихо спросил красноармеец.

– Батум! – ответил Миша. – Отзыв?

– Боек! Проходите!

По узенькой тропинке они добрались до домика, стоявшего в глубине небольшого фруктового сада. Через неплотно завешенные окна просачивались тонкие полоски света. Подойдя к дверям, Чиковани, шедший впереди, увидел Пурцеладзе.

– Вы подождите здесь, Николай Павлович, – сказал он, обращаясь к Строгову, – так велел Иван Александрович, там допрос идет, – и, открыв дверь, пропустил Чиковани. Миша шагнул в темноту, пошарив рукой по стене, нащупал дверь, открыл ее и вошел в небольшую комнату. На низком жестком диване, покрытом домотканным широким ковром, спускавшимся на чистый земляной пол, по-прежнему, как и час назад, по-восточному подогнув под себя ноги, сидел Чиверадзе. Немного в стороне, у коротконогого круглого столика с лежащими на нем бумагами, полевой сумкой и кувшином с водой, сидел на корточках седой человек лет пятидесяти в очень старой, но опрятной черкеске без газырей. Был он, видимо, высокого роста, не по возрасту стройный и подтянутый. Человек напряженно смотрел на Чиверадзе и даже не взглянул на Мишу.

Увидев Чиковани, Чиверадзе кивнул ему головой и спросил:

– Привез?

– Так точно, – вытянувшись, ответил Миша. Незнакомец, точно проснувшись, повернул голову и посмотрел на него.

Продолговатое, правильное лицо с широко расставленными глазами и небольшими, подбритыми усами было незнакомо Чиковани.

– Хорошо, подожди! – приказал Чиверадзе и, обернувшись к незнакомцу, видимо продолжая разговор, сказал:

– Все, что я услышал, говорит о том, что ты хочешь порвать со своим, не обижайся, грязным прошлым. Пора, давно пора! Но все это требует проверки. Нет, нет! – проговорил он быстро, увидев протестующее движение незнакомца. – Я верю. Хочу верить, – поправился он, – что ты сказал правду. Но всю ли?

– Я все сказал, – твердо ответил человек.

– Кое-что мы знали, кое о чем догадывались, и теперь мне надо обдумать все, что ты рассказал. У тебя двое детей?

– Две девочки, – ответил незнакомец. Говорил он по-русски почти без акцента.

– Тебе давно надо было прийти к нам. И не только ради себя, но и ради них. Пусть они вырастут, не упрекнув ни в чем своего отца. Но сейчас ты поедешь вот с ним, – Чиверадзе мотнул головой в сторону Чиковани, – в Сухум, и побудешь несколько дней у нас.

– Вы не верите мне, батоно? Я забыл свое прошлое и хочу, чтобы его забыли другие.

– Ты хочешь многого! Право на это нужно заслужить. Мало быть нейтральным. Ты был нашим врагом, врагом своего народа, дрался против нас, а когда тебя и таких как ты, разбили и выгнали из страны, – вернулся. И считаешь, что только за свою нейтральность достоин уважения и доверия?

Незнакомец слушал, опустив голову. Что он мог возразить? Все это было правдой. Последний бой против красных, в котором он участвовал, был здесь же, рядом, в Афоне. Он бежал. А когда все успокоилось, вернулся домой. Он трудился на своем участке земли, старался принимать участие в общественной жизни своего селения, думал, что с прошлым покончено. Но где-то его считали своим, притаившимся, и при расчетах включали в число готовых к действию. Периодически его навещали люди, известные ему по прежним годам. Иногда от имени этих людей к нему приходили неизвестные и, поговорив, уезжали. Он прекрасно понимал, что его прощупывают. Выгнать их, запретить им посещать его дом – на это не хватало мужества.

Ранение Чочуа, приезд в селение Чиверадзе и разговор с ним послужили последним толчком. Он понял, что не может рассчитывать на доверие, не разоружившись окончательно. И он это сделал.

– Я считаю, что прощаться с женой и детьми тебе не стоит, – сказал Чиверадзе. – Я сам поговорю с ними. Обещаю тебе, что скоро будешь дома. Ну, поезжайте! – произнес он, обернувшись к Чиковани.

Когда они ушли, Иван Александрович встал и, открыв дверь сказал в темноту:

– Заходи, Николай Павлович!

Строгов вошел, недоумевая, почему Чиверадзе не позвал его раньше.

– Заждался? – спросил Иван Александрович. – Я не хотел, чтобы ты встретился с этим человеком. Ты видел его?

Николай Павлович кивнул головой.

– Вот это и есть бывший князь Дзиапш-ипа, бывший царский офицер, бывший меньшевик – все бывший. Будем надеяться, что с нашей помощью он снимет с себя эту приставку, и будет просто гражданин Дзиапш-ипа. Как дела у тебя?

Доложив о своих встречах и планах на ближайшие дни, Николай Павлович рассказал о встрече с Майсурадзе. Иван Александрович даже приподнялся со своего места.

– Это же замечательно, кацо! А Чиковани он видел? – Строгов пожал плечами. – Сейчас же поезжай в Сухум. В Афон пока не возвращайся. Если завтра случайно встретишься с Майсурадзе и поймешь, что он ночью узнал тебя, скажешь, что тебя вызвали в Сухум по телеграмме из Москвы насчет твоего проекта, что ли. Ты знаешь, мне кажется, что Майсурадзе и был вчера вечером от Табаксоюза у Дзиапш-ипа! Понял, дорогой? Вот сволочи, нагло начинают работать, – покачал головой Чиверадзе.

– Кто ранил Даура, Иван Александрович?

– Не знаю. Пока не знаю, но будь спокоен, скоро все узнаем. А твой рыбак – интересный старик. Значит, раньше, говоришь, был он Нифонт, а теперь Алексей Иванович. – Чиверадзе засмеялся. – Что ж, бытие определило сознание. Тебе дня через два придется вернуться к нему. Ну, поезжай! Завтра вечером встретимся!

– Заедем к пограничникам, проведаем раненого, – сказал Николай Павлович шоферу.

Покрутившись по горной дороге, машина вырвалась на широкую пойму Гумисты. Слева, на холме, показался домик погранзаставы.

Увидев Строгова, Чочуа, похудевший, с большими темными кругами под глазами, поднялся с топчана, на котором лежал. Забинтованную левую руку он держал подвешенной на повязке через плечо. Они расцеловались. Николай Павлович неловко обнял Даура, задел раненую руку. Чочуа вздрогнул. Строгов разжал объятия и увидел побледневшее лицо товарища, расширившиеся зрачки и сжатые губы.

– Прости меня, Даур, дорогой.

– Ничего, ничего, – успокоил его Чочуа. – Спасибо, что заехал.

По мужественным обычаям своего народа он не хотел показать свою боль даже перед близким человеком.

– Расскажи, как это случилось, – попросил Строгов.

– Ты помнишь, я говорил тебе о Дзиапш-ипа?

– Ну как же!

– С некоторых пор, еще до твоего приезда, – Федор знает – этот человек нас заинтересовал. Не потому, что прошлое у него неважное, нет! Нам стало известно, что у него бывают чужие люди. И всегда ночью. Мы начали присматриваться к нему. Но, кроме этих гостей, ничего худого не заметили.

Нынче зашел я к соседу Дзиапш-ипа. Он мне и рассказал: оказывается, вечером у Дзиапш-ипа кто-то был. Мой знакомый по-соседски зашел к нему, а у того дома черт знает что делается – жена плачет, дети жмутся к матери, тоже плачут. Сам хозяин чем-то взволнован, куда-то собирается ехать. А на дворе уже ночь наступает. Ну, у нас в горах закон – нельзя быть любопытным. Если надо – сам скажет. Дзиапш-ипа молчит, только руки дрожат. Так мой знакомый и ушел ни с чем.