Россия в концлагере - Солоневич Иван Лукьянович. Страница 85

– А ты не ходил?

– И я ходил. Так я этим не хвастаюсь.

– И я не хвастаюсь.

– Вот это очень замечательно. Хвастаться тут, братишечка, нечем. Гнали – ходил. Попробовал бы не пойти. Так вот, значит, ограбивши картошку, ходил наш Пиголица и картошку грузил. Конечно, не все Пиголицы ходили и грузили. Кое-кто и кишки свои у мужика оставил. Потом Пиголица ссыпал картошку из мешков в подвалы, потом перебирал Пиголица гнилую картошку от здоровой, потом мотался наш Пиголица по разным бригадам и кавалериям – то кооператив ревизовал, то чистку устраивал, то карточки проверял и черт его знает, что… И за всю эту за волынку получил Пиголица карточку, а по карточке пять кил картошки в месяц, только кила-то эти, извините, уж не по три копеечки, а по 30. Да еще в очереди постоишь.

– За такую работу да при старом режиме пять вагонов можно было бы заработать.

– Почему пять вагонов? – спросил Пиголица.

– А очень просто, я, скажем, рабочий. Мое дело за станком стоять. Если бы я все это время, что я на заготовки ездил, на субботники ходил, по бригадам мотался, в очередях торчал – ты подумай, сколько я бы за это время рублей выработал. Да настоящих рублей, золотых. Так вагонов на пять и вышло бы.

– Что это вы все только на копейки да на рубли все считаете?

– А ты на что считаешь?

– Вот и сидел буржуй на твоей шее.

– А на твоей шее никто не сидит? И сам-то ты где сидишь? Если уж об шее говорить пошел – тут уж молчал бы ты лучше. За что тебе пять лет припаяли? Дал бы ты в морду старому буржую отсидел бы неделю и кончено. А теперь вместо буржуя – ячейка. Кому ты дал в морду? А вот пять лет просидишь. Да потом еще домой не пустят. Езжай куда-нибудь к чертовой матери. И поедешь. Насчет шеи – кому уж кому, а тебе бы, Пиголица, помалкивать лучше.

– Если бы старый буржуй, – сказал Ленчик, – если бы старый буржуй тебе такую картошку дал как кооператив сейчас дает, так этому бы буржую всю морду его же картошкой вымазали бы

– Так у нас еще не налажено. Не научились.

– Оно, конечно, не научились. За пятнадцать-то лет! 3а 15 лет из обезьяны профессора сделать можно, а не то что картошкой торговать. Наука, подумаешь. Раньше никто не умел ни картошку садить, ни картошкой торговать. Инструкций, видишь ли, не было. Картофельной политграмоты не проходили. Скоро не то, что сажать а и жевать картошку разучимся.

Пиголица мрачно поднялся и молча стал вытаскивать из полок какие-то инструменты. Вид у него был явно отступательный.

– Нужно эти разговоры в самом деле бросить, – степенно сказал Мухин. – Что тут человеку говорить, когда он уши затыкает. Вот посидит еще года два и поумнеет.

– Кто поумнеет, так еще не известно. Вы все в старое смотрите, а мы наперед смотрим.

– Семнадцать лет смотрите.

– Ну и семнадцать лет. Ну, еще семнадцать лет смотреть будем. А заводы-то построили?

– Иди ты к чертовой матери со своими заводами, дурак! – обозлился Середа. – Заводы построили! Так чего же ты, сукин сын, на Тулому не едешь электростанцию строить? Ты почему, сукин сын, не едешь? А? Чтобы строили, да не на твоих костях? Дурак, а своих костей подкладывать не хочет.

На Туломе, это верстах в десяти южнее Мурманска, шла в это время стройка электростанции, конечно, ударная стройка и конечно, на костях, на большом количестве костей. Все, кто мог как-нибудь извернуться от посылки на Тулому, изворачивались изо всех сил. Видимо, изворачивался и Пиголица.

– А ты думаешь, не поеду?

– Ну и поезжай ко всем чертям.

– Подумаешь, умники нашлись. В семнадцатом году, небось, все против буржуев перли. А теперь остались без буржуев, так кишка тонка. Няньки нету. Хотел бы я послушать, что это вы в семнадцатом году про буржуев говорили. Тыкать в нос кооперативом да лагерем теперь всякий дурак может. Умники… Где ваши мозги были, когда вы революцию устраивали?

Пиголица засунул в карманы свои инструменты и исчез. Мухин подмигнул мне:

– Вот ведь правильно сказано, здорово заворочено. А то в самом деле, насели все на одного, – в тоне Мухина было какое-то удовлетворение. Он не без некоторого ехидства посмотрел на Середу. – А то тоже, кто там ни устраивал, а Пиголицам расхлебывать приходится. А Пиголицам-то куда податься?

– Н-да, – как бы оправдываясь перед кем-то, протянул Середа. – В семнадцатом году оно, конечно. Опять же война. Дурака, однако, что и говорить, сваляли. Так не век же из-за этого в дураках торчать. Поумнеть пора бы.

– Ну и Пиголица поживет с твое – поумнеет. А тыкать парню в нос, дурак да дурак – это тоже не дело. В такие годы кто в дураках не ходил?

– А что за парень этот Пиголица? – спросил я. – Вы уверены, что он в третью часть не бегает?

– Ну, нет. Этого нету. – торопливо сказал Середа, как бы обрадовавшись перемене темы. – Этого нет. Это сын мухинского приятеля, Мухин его здесь и подобрал. Набил морду какому-то комсомольскому секретарю – вот ему пять лет и припаяли. Без Мухина пропал бы пожалуй парнишка. Середа как-то неуютно поежился, как бы что-то вспоминая. – Таким вот, как Пиголица, здесь хуже всего. Ума еще немного, опыта и меньше того, во всякие там политграмоты взаправду верят. Думает, что и в самом деле царство трудящихся. Но вот пока что пять лет еще имеет. Какие-то там свои комсомольские права отстаивал. А начнет отстаивать здесь – совсем пропадет. Ты, Мухин, зря за него заступаешься. Никто его не обижает, а нужно, чтобы парень ходил, глаза раскрывши. Ежели бы нам в семнадцатом году так бы прямо, как дважды два, доказали, дураки вы, ребята, сами себе яму роете – мы бы здесь не сидели.

– А вот вы лично в семнадцатом году такие доказательства стали бы слушать?

Середа кисло поморщился и для чего-то посмотрел в окно.

– Вот то-то и оно, – неопределенно сказал он.

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ

В этой кабинке мы провели много часов, то скрываясь в ней от последних зимних бурь, то просто принимая приглашения кого-нибудь из ее обитателей насчет чайку. Очень скоро в этой кабинке и около нее установились взаимоотношения, так сказать, стандартные между толковой частью интеллигенции и толковой частью пролетариата. Пролетарские отношения выражались в том, что у нас всегда была отточенная на ять пила, что мы, например, были предупреждены о перемене коменданта и о необходимости выполнить норму целиком. Норму выполняла почти вся кабинка, так что, когда новый, на этот раз вольнонаемный комендант пришел проверить наши фантастические 135 процентов, ему оставалось только недоуменно потоптаться и искупить свое, гнусное подозрение путаной фразой:

– Ну, вот. Если человек образованный… Почему образованный человек мог выполнить количество работы, решительно непосильное никакому профессионалу пильщику, осталось, конечно, не выясненным, но наши 135 процентов были, так сказать, официально проверены и официально подтверждены. Ленчик, не без некоторого волнения смотревший со стороны на эту проверку, не удержался и показал нос удалявшейся комендантской спине.

– Эх, елочки вы мои палочки! Если бы нам да всем вместе, вот как пальцы на кулаке! – Ленчик для вразумительности растопырил было пальцы и потом сжал их в кулак. – Если бы нам, да всем вместе, показали бы мы этой сволочи!

– Да, – сумрачно сказал Юра. – Дело только в том, что сволочь все это знает еще лучше, чем мы с вами.

– Это, молодой человек, ничего. Историю-то вы знаете. Ну, как были удельные князья, всякий врозь норовил – вот и насели татары. А как взялись все скопом, так от татар мокрое место осталось.

– Верно, – сказал Юра еще сумрачнее. – Только татары сидели триста лет.

Ленчик как-то осел.

– Да, конечно, триста лет. Ну, теперь и темпы не те и народ не тот. Долго не просидят.

С нашей же стороны мы поставляем кабинке, так сказать, интеллектуальную продукцию. Сейчас выбитые из всех своих колей русские массы очень в этом нуждаются. Но к кому мужик подойдет, скажем, с вопросом об удобрении своего приусадебного участка? К активу? Так актив к нему приставлен не для разъяснения, а для ограбления. К кому обратится рабочий с вопросами насчет пенсии, переезда в другое место, жилищного прижима или уклонения от какой-нибудь очередной мобилизации куда-нибудь к чертовой матери. К профсоюзному работнику? Так профсоюзный работник приставлен, как «приводной ремень» от партии к массам, и ремень этот закручен туго. Словом, мужик пойдет к какому-нибудь сельскому интеллигенту, обязательно беспартийному, а рабочий пойдет к какому-нибудь городскому интеллигенту, предпочтительно контрреволюционеру. И оба они – и крестьянин и рабочий – всегда рады потолковать с хорошим, образованным человеком и о политике, какой, например, подвох заключается в законе о колхозной торговле, ибо во всяком законе публика ищет прежде всего подвоха, или что такое японец, и как обстоит дело с войной, ну и так далее. Обо всем этом, конечно, написано в советской печати, но советская печать занимает совершенно исключительную позицию: ей решительно никто не верит, в том числе и партийцы. Не верят даже и в том, где она не врет.