Камешки на ладони - Солоухин Владимир Алексеевич. Страница 28

Как цветок расцветает на черной земле (чтобы не сказать – на навозе), так стихотворение может родиться из прозаического, а то и не очень приглядного факта. У нашего великого поэта Пушкина можно найти множество тому подтверждений. Факт был прозаический, а импульс в душе он породил – чистейший цветок. Вот только два примера. Описание Бахчисарайского фонтана: «В Бахчисарай приехал я больной. Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К** поэтически описывала мне его, называя La fontaine des larmes (фонтаном слез. – В.С.). Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавленной железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает…»

Второй пример – посещение калмыцкого жилища во время путешествия в Арзрум. Напомним:

«На днях посетил я калмыцкую кибитку… Все семейство собиралось завтракать; котел варился посередине, и дым выходил в отверстие, сделанное в верху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?» – «***». – «Сколько тебе лет?» – «Десять и восемь». – «Что ты шьешь?» – «Портка». – «Кому?» – «Себя». Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад. Калмыцкое кокетство испугало меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал от степной Цирцеи».

Такова проза жизни. А стихи?

Надо ли как третий пример сопоставлять известные строки Пушкина из письма Вяземскому об Анне Петровне Керн и известнейшее стихотворение, посвященное ей же («Я помню чудное мгновенье…»).

Сейчас пошло веяние на новую транскрипцию некоторых английских слов. Может быть, эта транскрипция более точная, но очень уж противная.

Посудите сами, целые поколения жили, читая про Шерлока Холмса с доктором Ватсоном, а Шекспира называли Вильямом Шекспиром. Но вот теперь всюду – Уатсон, Уильям Шекспир. Скажи где-нибудь «викенд», поморщатся знатоки: экое невежество, надо ведь говорить – «уикэнд». Неужели дойдет дело до того, что станем говорить «уиски» вместо «виски»? Согласитесь, можно ли «уиски» пить с таким же удовольствием, как виски!

Я пришел в кабинет к своему знакомому – председателю облисполкома Тихону Степановичу. Все заводы и фабрики, все совхозы и колхозы, лесхозы и леспромхозы, дороги и водоемы, все задачи и все проблемы, больницы и школы, институты и строительные управления, комбикорма и сельхозтехника – все-все ниточками своими протягивается так или иначе к этому кабинету.

– Ну, посиди, посиди часик у меня, подожди, потом я освобожусь – и поедем ко мне обедать.

Я просидел в этом кабинете около двух часов, и вот эти два часа прошли в беспрерывных, деловых, конкретных, четких, распорядительных, советующих, ставящих проблемы и решающих проблемы телефонных разговорах. То звонили к нему и что-нибудь просили, требовали, спрашивали, как быть. То звонил он и просил, требовал и говорил, как быть. Один звонок вызывал сразу длинную цепочку дополнительных звонков – дело касалось совхоза имени Ленина. Тотчас нажималась клавиша и отдавалось распоряжение быстро найти директора совхоза имени Ленина. Директора в конце концов находили где-нибудь в мастерских или даже в поле (теперь ведь рации), и голос секретарши возвещал: «Директор совхоза на проводе». Но и пока его искали, мы тоже не сидели сложа руки, а тоже все разговаривали по телефону, а телефонных аппаратов тут пять, если не семь…

После двухчасового пребывания в кабинете руководителя (а уж у меня, постороннего человека, в голове началась каша от всех этих вопросов и проблем) я спросил хозяина кабинета:

– А как же губернаторы, бывало, когда не было телефонов, руководили своими губерниями?

Тихон Степанович посмотрел на меня растерянно, как видно, сам впервые задумавшись над таким вопросом, и чистосердечно ответил:

– Невозможно вообразить.

Во время юбилея одного хорошего писателя собрались у него дома на другой день после большого торжественного вечера в драмтеатре), шли разговоры вокруг этого юбилея. Естественно, на юбилее было произнесено много самых громких, высоких, лестных слов, которые применительно к конкретному случаю не были таким уж преувеличением. Вот и зашел разговор о славе, об испытании славой. Не помню уж, кто стал развивать теорию:

– Ведь вот есть народное выражение «прошел огонь, воду и медные трубы». А что такое – медные трубы? Это и есть слава, фанфары, испытание славой. Выдержать огонь и воду – это еще не штука, а вот выдержать медные трубы… Это значит человек – кремень, все прошел, и никакие испытания ему больше не страшны.

– Не усложняете ли вы, друзья? – вмешался я в разговор. Уж очень сложная модель получается с этими медными трубами. Едва ли народ-творец, создавая поговорку, имел в виду ваши фанфары.

– А что же он имел в виду? Что же это за символика такая: огонь, воду и медные трубы?

– По-моему, это просто-напросто устройство и схема самогонного аппарата…

На юбилейном вечере одного национального писателя (столетие со дня рождения) я и еще один москвич сидели в президиуме вместе с местными писателями. Положение наше было забавным. Дело в том, что все ораторы говорили на своем языке, не было произнесено ни одного слова по-русски. А продолжалось все это часа три. Москвич, мой сосед по президиуму, стал шептать мне:

– Скучно, тяжело слушать три часа речи и ничего не понимать. – А ты думаешь, если бы мы все понимали, нам было бы веселее?

В Париже я однажды сидел в парикмахерской, меня стригли. При помощи двух-трех слов мы все же переговаривались с парикмахером. Узнав, что я русский, из Москвы, парикмахер допытывался, кто я по профессии.

– Дипломат?

– Нет.

– Торговля?

– Нет.

– Медицина?

– Нет.

Наконец я решил признаться, что я писатель и даже поэт.

– О! Поэт! – воскликнул парикмахер обрадованно. – Ев-тушен-ко!

Конечно, меня лично, он не принял за Евтушенко, но вот, значит, русская поэзия замыкалась у него на этом имени.

– Да вы читали Евтушенко хоть одно стихотворение?

– О нет, нет, конечно, я ничего не читал, но – Ев-ту-шен-ко!

Оказывается, Владимир Набоков, русский писатель-эмигрант, романист, но более того своеобразный поэт, до самой смерти жил в гостинице (в швейцарском городке Монтре), занимая просторные дорогие апартаменты. Видимо, он рассчитывал, что денег ему до конца жизни хватит, хотя там, в Швейцарии, самое дорогое, что есть, так это гостиницы, в то время как не было ничего проще ему купить дом с газоном и садиком вокруг и возвышенность на холме, и тишина, и все, короче говоря, земные блага. Обслуживание? Да за те деньги, что он валил за гостиницу, он мог нанять целый штат обслуги.