Обладать - Байетт Антония С.. Страница 150

Феей Мелюзиной все эти тридцать лет была я. Это я, фигурально выражаясь, летала по ночам «вкруг укреплений замковых», это мой голос «взвивался на волнах ветра», мой вопль о том, что мне нужно видеть и вскармливать и лелеять моё дитя, мою дочь, которая меня не знает. Она росла беззаботно и счастливо – ясная, солнечная душа, простая в своих привязанностях и вообще замечательно прямая по природе. Она глубоко и подлинно любила обоих своих приёмных родителей, – да, да, и сэра Джорджа, в чьих бычьих венах не текло ни капельки её крови, но который был очарован её пригожестью и добрым нравом – очарован к моему и её вящему благу…

Меня же она не любила. Кому могу я в этом признаться, как не тебе? Она представляла меня какой-то колдуньей, злой одинокой старухой из сказки: старуха глядит на неё сверкающими глазами, ждёт-пождёт, когда она уколет мизинчик о веретено и погрузится в жестокий сон взрослой действительности. А если глаза старухи сверкали от слёз, она того не замечала… Я даже больше скажу, я и теперь наполняю её суеверным страхом, она испытывает какое-то содрогание, разговаривая со мной – оттого что ей чудится – и правильно чудится! – что мне слишком есть до неё дело, что жизнь её слишком меня волнует – ведь самое естественное она по ошибке принимает за неестественное и в силу этого зловещее.

Ты подумаешь – если, конечно, после всего этого неожиданного, поведанного тебе, ты ещё в силах размышлять о моём узком мирке, – что автор причудливых романтических сочинений, подобный мне (или поэт, воспевший поступки людей на театре жизни, подобный тебе), верно, не смог бы устоять и хранить такую тайну без малого тридцать лет (подумай только, Рандольф, целых тридцать!), без того чтобы не проговориться о каких-то жизненных обстоятельствах, не дать какого-нибудь тайного намёка, не подстроить denoument [183], не закончить всё сценой откровения. Но будь ты здесь… ты бы сразу понял, как я не смею этого сделать. Я руководствуюсь её благом – она так счастлива, – не нарушить бы этого счастья. И я думаю также о собственном благе – я боюсь встретить ужас в её честных, прекрасных глазах. Что как я откроюсь ей – скажу правду – а она отшатнётся от меня?! И потом, я некогда клятвенно заверяла Софию, что в благодарность за её добродеяние я хочу полностью, бесповоротно отойти в тень; без Софии, без её доброй воли и расположения, разве имела бы я приют и поддержку?

Она смеялась и играла, как проворный эльф в «Кристабели», помнишь: «С собой проворный эльф-дитя / Танцует и поёт шутя» (помнишь наши письма о поэме Колъриджа?). Но к книжкам она была равнодушна, совсем равнодушна. Я написала для неё сказки, отдала печатнику и переплела в книжицу. Я подарила ей эту книжицу – она улыбнулась словно ангел и поблагодарила меня, и тут же отложила в сторону. Так я и не увидела её за увлечённым чтением этих сказок. Она обожала ездить верхом, стрелять из лука, играла в мальчишечьи игры со своими (так называемыми) братцами… и в конце концов вышла замуж за кузена, наведавшегося в гости, с которым она кувыркалась в сенных стогах, когда была крохой пяти лет и повсюду бегала заплетающимися ножками. Я желала, чтобы у неё была ничем не омрачённая жизнь, моё желание сбылось – но для меня в её жизни нет места, я нахожусь вне её – я просто её тётка, нелюбимая тётка-вековуха…

Как видишь, я в некотором роде наказана за то, что спрятала её от тебя.

Помнишь, я однажды тебе прислала загадку про яйцо? Призрачный символ моего самозатворничества, одержимости собою, которые ты грозил разрушить, хотел того или нет. И ведь ты разрушил их, мой милый друг, хотя бы и желал мне – я знаю, верю, что это так! – единственно добра. Я задаюсь вопросом: останься я в моём замке, за валами, за укрепленьями, в донжоне – стала бы я великим поэтом – столь же великим как ты? Я задаюсь вопросом: был ли мой дух твоим опрокинут, как дух Цезаря духом Антония – или я возросла от твоих щедрых даров, как ты о том и пёкся? Всё это сложно и глубоко перемешалось – мы любили друг друга – друг друга ради – правда, оказывается, что это было ради Майи (которая, кстати, не хочет и слышать о своём «странном» имени и предпочитает ему простое Мэй, – и надо сказать, это «Мэй» ей очень идёт).

Я так долго гневалась – на всех нас, на тебя, на Бланш, на собственную особу… И вот теперь, под конец, «в спокойном духе, страсти поистратив», я думаю о тебе вновь, думаю с ясной любовью. Я перечитывала «Самсона-борца» [184], и снова там напала на дракона, в образе которого всегда тебя представляла – тогда как сама я была «ручной дворовой птицей»:

…И доблесть его жарко всполыхнула

Из пепла и набросился тут он

На недругов, так яростный дракон

На мирные насесты нападает

Ручной дворовой птицы и её

Своим дыханьем огненным опаляет…

Ну разве это не точно сказано? Разве не ты – пылал огнём, и разве не я – занялась от твоего пламени?.. Что же с нами будет дальше, восстанем ли мы из пепла? Станем ли схожи с мильтоновским Фениксом?

…С той птицей, что собой же рождена

И в дебрях аравийских обитает:

Загробного не ведает она,

Хоть жертвой огневой себя сжигает;

Из пеплистого лона восстает

И расцветает, снова сил полна:

Так, плотью погибая, вновь грядет,

Переживая славою своею

Себя и что на свете было с нею…

Я бы охотнее вовсе не выходила из моей скорлупы и прожила бы одна (если говорить начистоту). Но поскольку этого не было мне позволено – почти никому не бывает да на жизнь себе довлеющая, – я благодарю Бога за тебя. Если суждено быть Дракону – благодарю Бога, что моим Драконом был Ты…

Пора мне остановиться. Об одном ещё напоследок. О твоём внуке (и что самое удивительное, моём также!). Его зовут Уолтер и он громко рассказывает нараспев или даже поёт стихи, к изумлению своих родителей, у которых на уме только пашни да конюшни. Мы читали с ним почти всего «Старого морехода» и много толковали об этом сочинении: он декламирует сцену благословения водяных змей, и другой отрывок, о том виденъи, где сверкающее око океана воздето к луне, декламирует вдохновенно и глаза его горят от всех этих картин. Он сильный, крепкий мальчик – и полон жизни, и должен жить долго.

Заканчиваю. Если можешь – и если хочешь, – прошу, пошли мне весточку, что прочёл моё письмо. Не смею тебя просить – о прощении.

Кристабель Ла Мотт.

Наступило молчание. (Поначалу Мод читала матовым голосом, ясно и без выражения, но под конец прорвалось еле сдерживаемое чувство.)

– Оп-она! – раздался в тишине голос Леоноры.

– Я знал, что это нечто ошеломительное!.. — сказал Собрайл.

Гильдебранд таращился, ничего пока не понимая.

– К сожалению, – сказал Эван, – незаконные дети в те времена не имели наследных прав. Иначе б вы, Мод, в одночасье стали владелицей огромного множества документов. Я подозревал что-нибудь этакое. В викторианскую эпоху о внебрачных детях благородного происхождения нередко заботились именно таким образом – помещали в другую достойную семью, чтобы дать им подобающее воспитание и хорошие жизненные возможности…

Аспидс обратился к Мод:

– Как всё-таки удивительно, вы оказались потомицей их обоих – и как это дивно и странно, что вы в научных поисках постоянно ходили вокруг мифа вашей родословной… верней, вокруг правды!

Все смотрели на Мод. Мод не сводила глаз с фотографии:

– Я видела раньше эту карточку. У нас дома. Моя прапрабабка…

В глазах Беатрисы сверкнули слёзы, сверкнули и покатились по щекам. Мод протянула ей руку: