Обладать - Байетт Антония С.. Страница 92

В ночь июня 26-го, в неистовый дождь и ветер, ещё одна несчастная молодая особа покончила жизнь самоубийством, бросившись во вздувшиеся воды Темзы. Тело было найдено лишь 28 июня, оставленное приливом чуть ниже моста, что в Патни, на гравийном береговом валке. Нет оснований подозревать посторонний злой умысел; крупные округлые камни были со тщанием зашиты, очевидно самой потерпевшей, в карманы накидки. Накидка и вообще вся одежда покойной весьма изящны, хотя и не принадлежат к разряду дорогих. При опознании личность утопленницы была установлена. Это мисс Бланш Перстчетт, проживавшая последнее время одна в доме под названием «Вифания», по улице Горы Араратской. Некогда вместе с мисс Перстчетт проживала поэтесса мисс Кристабель Ла Мотт, чьё местонахождение в настоящее время неизвестно. По словам Джейн Саммерс, недавно уволенной прислуги, мисс Ла Мотт отсутствует уже довольно длительное время. Местопребывание мисс Ла Мотт приводится в известность. На столе в доме оставлена записка, где ясно изложено намерение несчастной покончить счёты с жизнью.

Впоследствии полиция нашла Кристабель и следователь допросил её. Но где же её разыскали?

За перегородками-ширмами послышались чьи-то поспешливые шаги. Знакомый голос, сочный, зычный, произнёс: «Ку-ку!» В следующее мгновение, не успевши подняться из кресла, Мод была заключена в огромное тёплое объятие: лицо её оказалось между мягких грудей, запах мускусных духов наполнил нос.

– Мод, роднулька моя! А я-то думаю, где ей быть, и говорю себе, она, поди, работает, трудится как пчёлка, и вот я заваливаюсь прямо сюда, и точно – сидит моя детонька, Господи Боже мой, над работой – ну в точности как я представляла! Слушай, ты хоть немного удивилась моему приезду? Удался мой сюрприз?

– Леонора, отпусти меня, пожалуйста, я сейчас задохнусь. Сюрприз твой замечательный. Я, правда, смутно чувствовала, как ты надвигаешься с Атлантики, как тёплый атмосферный фронт, но…

– Какая прелестная метафора! Продолжай, продолжай!

– …но я не предполагала, что ты ворвёшься прямо сюда. Во всяком случае, на сегодня я не рассчитывала. Я так рада тебя видеть!

– Ты не приютишь меня на ночь-другую? Выделишь мне кабинку для индивидуальной научной работы у вас в архиве? Боже, я постоянно забываю, какое тут у вас всё крошечное в этом Центре! Интересно, отчего это? Оттого, что не уважают женскую культуру? Или все английские Университеты, по определению, состоят из клетушек? Слушай, ты по-французски читаешь? Я тебе хочу кое-что показать…

Мод всегда ожидала приезда Леоноры с какой-то опаской, но странное дело, всякий раз, по крайней мере поначалу, бывала ей очень рада. Собою Леонора буквально заполонила Информационный центр. Она была женщина изумительно крупная, с какой стороны ни возьми, и не стесняясь ни своего роста, ни своих габаритов, одевалась пышно и ярко. Сегодня она была облачена в длинную широченную юбку и свободный длинный жакет наподобие рубахи, в крупных, оранжевых и золотых, не то цветах, не то протуберанцах. Леонора имела необычный, смугловатый, слегка оливковый оттенок кожи, и с каким-то даже глянцем; крупный ястребиный нос; полный рот, причём в губах было что-то негроидное; волосы у неё были чёрные, густейшими волнами ниспадавшие на плечи, – волосы исключительной живости, с естественным, не заимствованным у шампуня лоском, – волосы, которые, если взять их в руки, не разлетятся в стороны, а соберутся этаким весомым приобретением. Леонора постоянно носила несколько почти туземного вида, но явно дорогих ожерелий из янтарей причудливой природной формы, а также из обточенных яйцеобразно, разной величины. На голове Леоноры красовалась особая повязка жёлтого шёлка, отдававшая дань индийским повязкам её хипповского прошлого. Родилась она в известном городе Батон-Руж и утверждала, что в ней течёт и креольская, и индейская кровь. Её девичья фамилия была Шампьон – вот они, креольско-французские корни, говорила Леонора. Фамилию Стерн она взяла от первого мужа, Натаниэля Стерна, который был простым преподавателем в Принстонском университете и до знакомства с Леонорой (на научной конференции в Оттаве) жил счастливой жизнью литературоведа-педанта, добропорядочно препарируя тексты в духе Новой критики [138], но оказался совершенно не способен выжить в союзе с Леонорой в эпоху кровопролитных сражений на полях структурализма, постструктурализма, марксизма, деконструктивизма и феминизма. Его небольшая монография о мотивах гармонии и диссонанса в романе Генри Джеймса «Бостонцы» появилась в самый неподходящий момент. Леонора, вместе с другими феминистками, яростно напустилась на Стерна за его сочувствие к той озабоченности, какую выразил Генри Джеймс по поводу атмосферы «лесбийской чувственности» в Бостоне в 1860 году. Вскоре Леонора и вовсе ушла от Стерна – к Солу Драккеру, поэту-хиппи; какое-то время Леонора с Солом обретались в хипповской колонии в штате Нью-Мексико. Натаниэль Стерн, этот тщедушный бледнокожий человечек с острыми чертами лица, вечно снедаемый неуверенностью, попытался задобрить феминисток, взявшись за биографию Маргарет Фуллер-Оссоли. С тех пор минуло уже двадцать лет, а он всё продолжал трудиться над этим сочинением, осуждаемый всеми, феминистками в первую голову. Леонора всегда величала Натаниэля не иначе как «мой первый задохлик», однако же сохранила его фамилию, возможно, потому, что украсила ею обложку своего первого значительного труда. Сей опус именовался «Свой уголок – всего краше», в нём Леонора исследовала образно-символические мотивы домашнего уюта и очага в литературных произведениях писательниц XIX века; книга получилась на удивление простая и тёплая, совсем не похожая на статьи и книги последующего периода творчества Леоноры, так и пышущие феминистской яростью, ни на её монографии нынешнего периода, с их длинными заковыристыми фразами в духе парижского мэтра Лакана. Солу Дракеру суждено было стать отцом единственного сына Леоноры, Дэни, которому нынче исполнилось семнадцать лет. Сол Дракер имел куда более выразительную, чем Стерн, наружность: был высок ростом, плечист и силён (причём настолько, что время от времени ему удавалось поколачивать саму Леонору!), его рыжая борода буйно курчавилась, и такая же рыжеватая поросль покрывала весь его торс вплоть до пупа и сбегала вниз к лобку (всё это в своё время Леонора поведала Мод с полной откровенностью). Стихи Сола Дракера изобиловали словами, которые пишут на заборах и в туалете. В его самой знаменитой поэме, «Ползучий тысячелетник», описывалось второе пришествие Христа в духе милленаризма, действие происходило в Долине смерти, где начинали воскресать люди и змеи; видения, несомненно яркие, навеяны были Блейком, Уитменом, Книгой Пророка Иезекииля и – неизменно прибавляла Леонора – ЛСД далеко не лучшего качества. «А почему он "тысячелетник ", а не «тысячелистник»?» – спросила Мод, во всём ценившая точность. «Ну, видишь ли, так у него возник бы соблазн продлить поэму листов этак до тысячи, а он сам понимал, что пора остановиться». Леонора называла Дракера «телесник-кудесник». Сейчас «телесник-кудесник» был второй раз женат и трудился на собственном ранчо в Монтане, Дэни находился при нём; вторая жена Сола, по словам Леоноры, души в Дэни не чаяла; а Сол души не чаял в лошадях («Ни одну ни разу не ударил», – с лёгкой обидой говорила Леонора). Сама же Леонора променяла «телесника» на профессора антропологии. Профессор была женщиной-индуской, и обучила Леонору йоге, вегетарианскому питанию, а также искусству получать целую серию оргазмов, вплоть до обморока; под влиянием профессора, Леонора воспылала праведным гневом к некоторым варварским древним обрядам индусов, вроде «сатти», когда жену заживо сжигали с трупом умершего мужа, и к практике поклонения фаллическому (мужскому!) началу в шиваизме. После профессора подругами Леоноры были Бриджитта, Покахонтас, Мартина… Оставляя очередную подругу, Леонора говаривала: «Я их всех обожаю. И рада б с кем-нибудь навсегда остаться. Но у меня панический страх перед домоседством, перед налаженным бытом. Обложиться подушечками и сидеть дома как репа, это не по мне. Мир полон новых пленительных созданий!»