Владимирские просёлки - Солоухин Владимир Алексеевич. Страница 58

Владимир Алексеевич Солоухин

Я шел по родной земле, я шел по своей тропе…

(вступительная статья к собранию сочинений)

Подробной биографии здесь не будет, хотя жанр предисловия сам по себе и требует некоторых биографических данных, и, ежели предисловие писал бы другой человек, они, естественно, были бы. Ну так вот основные данные. Родился в 1924 году в июне, в селе Алепине в сорока верстах от Владимира, на берегу маленькой речки Ворщи, в крестьянской и, как бы написали чуть раньше, патриархальной семье. Деревенское детство, начальная школа в родном Алепине (сто четырнадцать ребятишек из десятка окрестных деревенек), семилетка в соседнем селе Черкутине, затем Владимирский механический техникум (бывшее Мальцевское училище) и диплом технолога по инструментальному производству.

Никто не знает, почему из ста четырнадцати сверстников и сверстниц в начальной школе одного обуяла страсть сочинять стихи.

Из дополнительных, вспомогательных обстоятельств надо отметить два. Моя мать, Степанида Ивановна, знала наизусть довольно много стихов Некрасова, Сурикова, А. К. Толстого. Возможно, все это было в пределах школьной хрестоматии ее собственного детства (а она родилась в 1883 году), но все же «Не ветер бушует над бором…», «Поздняя осень, грачи улетели…», «Влас», «Где гнутся над омутом лозы…», «Колокольчики мои – цветики степные…», «Вечер был, сверкали звезды…», «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» и многое другое в том же роде было мной схвачено и запомнено наизусть с материнского голоса в четырехлетнем возрасте.

К четырехлетнему же возрасту (если не раньше) относится и другое похожее обстоятельство. Моя старшая сестра Екатерина (по-домашнему, нашему, Катюша) повредила тогда позвоночник, упав с лошади, и, будучи целую зиму малоподвижной, много занималась со мной, читая вслух. А книги ее были – большие с картинками однотомники Пушкина и Лермонтова. Тамара, лежащая в гробу (врубелевская, надо полагать), и ангел, летящий по небу полуночи были первыми отпечатками на детской душе. Так что когда в школе пришлось учить по требованию тогдашней школьной программы стихи, то приоритета они не имели. Я был уже, как сказали бы ученые люди, – иммунен. Оспа была привита.

В два последние предвоенные года (1939—1940) во Владимирской газете «Призыв» появилось несколько стихотворений студента механического техникума, но, к счастью, в моих бумагах они не сохранились, а достать газеты того времени теперь не просто.

Дальнейшая судьба молодого человека сложилась так, что он с 1942 года (сразу же после окончания техникума) стал жить в Москве (служил в воинской части) и в 1945 году забрел на занятия самого большого и интересного тогда Литературного объединения. Проводящими занятия там можно было видеть Луговского, Тихонова, Сельвинского, Антокольского, Щипачева, Коваленкова, а участвующими в занятиях Луконина, Межирова, Гудзенко, Михаила Львова, Юлию Друнину, Недогонова, Наровчатова, Павла Шубина, ну и более молодую поросль.

Удивительно не то, что я чему-то научился на занятиях этого Литобъединения, что-то узнал там и понял, – удивительна та быстрота, с которой произошли психологические и прочие перемены. От стихов, о которых мне теперь как-то не хотелось бы и вспоминать, за несколько недель я проскочил путь к стихам, которые мечтал бы написать теперь; приблизившись к шестидесятилетнему возрасту, приходится признаться, что в юности поэту как бы шутя, как бы сами собой удаются такие вещи, достичь которых он стремится потом всю жизнь, обогащаясь знаниями и накапливая опыт. Обращаясь к самой ранней лирике, я вижу, что, конечно, тогда я не смог бы написать «Венок сонетов», как и многие более поздние стихи (скажем, «Лозунги Жанны д'Арк»), но зато никогда и не возвратить уже той печати непосредственности (пусть граничащей с наивностью), которая лежит на первых стихотворениях и которая, может быть, дороже в поэзии благоприобретенного опыта и умения.

Но в целом стихи – самое радостное и дорогое, что было и есть у меня в жизни, поэтому они и поставлены в начале этого издания. Что касается расположения их по разделам, то в этом тоже есть свой смысл и своя закономерность. В первый раздел мне захотелось включить стихи того далекого для меня времени, когда я впервые почувствовал их как свою профессию от Литературного объединения 1945 года до окончания Литературного института в 1951 году.

«Дождь в степи» – фактически мое первое стихотворение, опубликованное в «центральной» печати в июне 1946 года. С этим стихотворением я поступал в Литературный институт, оно было моим первым публичным выступлением на большом вечере поэзии в Центральном Доме литераторов в 1947 году. «Дождь в степи» – называлась моя первая стихотворная книжица в 1953 году. Это мой дебют и мое, так сказать, крещение. Поэтому стихотворение «Дождь в степи» открывает четырехтомник. «Как выпить солнце» – особый раздел не только в этом издании, но и в биографии поэта. В 1960 году неожиданно написались четыре стихотворения («Яблоко», «Не прячьтесь от дождя», «Как выпить солнце», «Полеты»), которые и положили начало этому разделу, а в жизни – целой особенной полосе. Так называемый «верлибр», или, по-русски говоря, свободный стих, когда отказываются от стихотворного размера, от рифмы, от строфы и вообще от всех признаков привычного традиционного стихосложения. Но ведь стихи есть высшая форма организации человеческой речи. Может ли дезорганизованная речь претендовать на звание поэзии? Дело в том, что до определенной степени речь в свободном стихе вовсе не дезорганизована. Отсутствие привычных атрибутов восполняется иными средствами: интонацией, внутренними конструкциями поэтической фразы, ритмичными повторами, наконец, смыслом, заключенным в своеобразные, но четкие формулы.

Не надо представлять себе дело так, что поэт писал, писал «нормальные» стихи, а потом решил с понедельника писать по-новому. Видимо, какая-то внутренняя логика привела к этому. Стало казаться необходимым и естественным то, что еще вчера могло казаться искусственным и вообще невозможным.

Правда, путь свободного стиха полон соблазнов и, в случае, если изменит чувство меры или при желании злоупотребить, чреват самыми тяжелыми последствиями. Но в пределах разумного свободный стих не только допустим, но и интересен новыми возможностями и новой степенью выразительности. Так или иначе, дань была отдана.

При возвращении на «стезю» амплитуда колебания потребовала своей жертвы, я бы даже сказал, искупления в виде «Венка сонетов» – формы самой строгой и самой сложной, какая только существует в поэзии, но подробнее об этом – в маленьком предисловии, предпосланном «Венку» на соответствующих страницах этого тома.

Не имея возможности похвастаться широтой и прямизной поэтического проспекта, на который вывели бы меня мои стихи, я могу сказать только, что я шел по земной, вьющейся меж деревьев и трав незамысловатой, но – хочется верить – своей тропе.

…Рано или поздно наступает момент, когда пишущий стихи садится за прозу. Тому, как мне кажется, есть две основные причины.

Стихотворение всегда есть неожиданность и событие. Его нельзя не только запланировать, но и предугадать. Утром еще кажется, что все кончено, что никогда больше не будет ни одного стихотворения, как вдруг оно появляется, и потом, оглядываясь, недоумеваешь, откуда оно взялось, и опять кажется, что оно последнее, и все кончено, и никогда больше не будет ни одного стихотворения.

В самом деле, если человек умеет писать стихи, почему же он их пишет единицами и десятками, а не сотнями и не тысячами? Пиши их беспрерывно, если умеешь. Но нет, надо ждать, когда стихотворение придет. От стихотворения до стихотворения проходят дни, недели, а быть может, и месяцы. Конечно, какая-то внутренняя работа беспрерывна, но внешне «станок» простаивает, и простаивание это мучительно, возникает желание заполнить его другой работой.

Вторая, более объективная, причина состоит в том, что накапливается жизненный материал, который (и литератор-профессионал это чувствует, знает) может лечь только в повесть, в рассказ, а отнюдь не в стихотворение. На языке некоторых читателей это называется «перейти на прозу». «Такой-то, – говорят, – перешел на прозу». Иногда это определение бывает правильным, но иногда является грубой ошибкой. Дело тут гораздо сложнее. Как человек, знающий в совершенстве несколько языков, думает все же на каком-нибудь одном, а именно на родном языке, так и поэт, если даже он пишет статьи, очерки, повести и рассказы, должен сохранить способность думать стихами. Только в том случае, если он лишится поэтического мышления, про него можно будет сказать, что он «перешел на прозу». Такие случаи отнюдь не редки, но не исключительны.