Владимирские просёлки - Солоухин Владимир Алексеевич. Страница 6

Если бы знал я, что в омуте и по шейку не будет, не лезла бы в голову разная блажь про речные души. Раз есть дно, значит, не может быть никакой души, никакой сказки.

На горе, куда нам предстояло подняться, из-за деревьев выглядывала беленькая церковка с зеленой крышей. От ребятишек мы узнали, что это село Воскресенье.

Дорога в село шла между церковью и пионерлагерем. Слева в пионерлагере за аккуратным забором виднелись разные деревянные горки, качели, турнички. Пионеров самих не было. Наверно, это их видели мы издалека, когда шли лугом.

У церкви ограда наполовину разрушена так, что остались только каменные столбы, а железо пошло скорее всего на подковы в сельскую кузницу. Высоченная нетроганая трава буйствовала за церковной оградой. Но церковь сама и крыша ее были недавно покрашены и выглядели как новые.

Первое, что бросилось нам в глаза в селе Воскресенье, – это отсутствие садов и огородов. Давно замечено, что в лесных местностях, где крестьянам приходилось постоянно бороться с лесом, нет в деревнях ни деревьев, ни садов.

Взять хотя бы республику Коми. Там под окнами избы или сзади нее вы редко увидите дерево. А зачем оно, если кругом тайга! В какой-то степени это приложимо и к наиболее лесным районам средней полосы. Но чтобы в русской деревне не было даже и огородов, это совсем странно. Каждый дом в Воскресенье стоит как бы на лугу, среди высокой травы и ярких цветов, главным образом лютика и одуванчика.

Мы сели отдохнуть в тень старого тополя под окнами пятистенной избы.

– Старичка бы теперь для разговора, – мечтательно сказала Роза.

И точно, идет вдоль деревни старик. Одна рука заложена за спину, в другой – палка. Спину держит неестественно прямо, словно и правда проглотил аршин. Вообще в передвижении старика ничего не участвовало, кроме семенящих ног. Было такое впечатление, что если старик споткнется, то так и упадет плашмя, прямой и негнутый.

– Здешний, что ли, дедушка?

– Здешний, – ответил старик, а сам семенит, не сбавляя хода, не поворачивая головы, как заведенная игрушка.

– Давно ли здесь живете?

– С самого зарождения, – и продолжает чесать дальше.

– Посидел бы с нами, отдохнул.

Старик остановился.

– Постоять постою, а сидеть мне несподобно.

– Лет-то сколько?

– Годами я не стар, семьдесят шестой пошел, да вот ноги отказали. Всю жизнь сапожничал, чужие ноги обувал, а сам без ног и остался.

Рассказывал дед охотно.

– Село наше было плотницкое. Все мужики подчистую уходили на сторону – в Москву, в Питер и вообще. Оставались одни бабы. Огородов с садами было не принято иметь. Картошку, лук, огурцы и прочую овошь возили из Покрова, с базара. Правду сказать, народ избалованный был на сторонних-то рублях, к земле не очень привычный, а сеяли больше «гречан». Ну, после революции все плотники в Москве и осели. У каждого там зацепка какая-нибудь была. А тут еще раскулачиванием припугнули. Половины села как не бывало. Вишь, одни ветлы стоят, а домов нет. Теперь опять молодежь чуть что в РУ или другие школы. Мало народу осталось, ой мало! Ну пойду, не взыщите, если чего не так. Ноги болят, когда стоишь, а на ходу словно легче.

Старик снова засеменил вдоль улицы.

На выходе из села заметили мы санаторно-лесную школу, которая теперь, по случаю летнего времени, не работала. Дорога повела нас дальше – то лугом, то полем, то темным лесом.

– Как называется село? – спрашивали мы часа через полтора у девушки, что с трудом выруливала на велосипеде но узкой тропинке.

– Перново, – крикнула девушка на ходу.

Может, ничего не осталось бы в памяти от этого села, кроме его названия, если бы не вздумали мы напиться здесь молока. Потом мы пили молоко в каждой деревне, так что к вечеру, по самым грубым подсчетам, набиралось литра по три-четыре на каждого. В Пернове мы осмелились спросить молока впервые.

Тетенька, в окно которой мы постучали, бросила шитье (она шила что-то на машинке) и отправила нас к соседке.

– Уж у нее-то, наверное, есть. А мы и корову не держим.

Соседка сокрушенно покачала головой.

– Нет, милые, своих шесть ртов, все припиваем. А спросите вы вот у кого. Этот дом тесовый – раз, под красной крышей – два, потом еще четыре дома пропустите, а в седьмом доме поинтересуйтесь: у них и корова есть, и народу мало.

Но и в этом доме, хоть он и седьмой, нас постигла неудача. Там просто-напросто никого не было дома. Тогда мы стали спрашивать подряд, и в одном месте клюнуло. Старуха лет шестидесяти, плотная и полная, восседала в окне с наличниками, как бы вставленная в ажурную рамку.

– Много возьмете?

– Да хоть пол-литра.

– Эк вы жадные, стану я из-за пол-литра крынку починать. Берите всю.

Она исчезла из окна, и минут десять ее не было. Потом она вынесла нам две литровые банки, в каких обычно продают маринованные огурцы. Я как отхлебнул, сразу понял, что молоко если не на половину, то на треть разбавлено водой, хорошо, если кипяченой. Безвкусная жижа никак не пилась, хоть выливай на землю. Негромко, про себя заговорила Роза:

– Вот бабушка добрая – жирного молока нам продала. А бывают такие бессовестные старухи, не только снятым – разбавленным торгуют. Поболтаешь по банке, а стенки чистые-чистые остаются. – При этом, конечно, она поболтала молоком по банке, и стенки, конечно, остались чистые-чистые.

Старуха побагровела.

– Вы думаете, мне деньги ваши дороги? Вот ваши деньги. – И она бросила их на землю, но тут же схватила снова, видя, что Роза сделала некое движение в сторону тех же денег.

– Бабушка, да мы не про вас, мы про тех, бессовестных…

Я воспользовался переполохом и вылил молоко в пыль. Оно долго стояло синей лужицей, не впитываясь и не растекаясь. Мальчик с удочками, лет семи, наверно внучонок, внимательно смотрел на происходящее.

Почти напротив старухиного дома магазинчик. Больше из любопытства, чем из нужды, мы зашли в него. Вот добросовестно записанный мною немудреный ассортимент магазинчика: колотый сахар, рожки, повидло, треска в масле, концентраты пшенной и рисовой каши, сельдь атлантическая пряного посола, соевый белок, сухари (из простого хлеба), конфеты и пряники. Этот магазин отличался от последующих, виденных нами, еще и тем, что повидло в нем не пузырилось и не было на прилавке растаявшей халвы.

Продавщица, молодая женщина, сказала, что хлеб в этой деревенской лавке бывает каждый день. Возят его из Покрова, то есть из ближайшего города. Мы рассказали ей про старуху и про молоко.

– Ах она, старая ведьма! – возмутилась продавщица. Ах она, такая – сякая! Вы бы и не связывались. А у нас в магазине, может, и побольше бы товаров было, да я ведь не продавец, а завклубом.

– Почему же вы встали за прилавок?

– Старый продавец вроде той бабки делал. Мука стоит два сорок пять, а он ее по три десять. Его и посадили. Теперь временно мне приходится торговать.

…С первого дня стало ясно, что идти придется только с утра и к вечеру, потому что уже к одиннадцати часам устанавливалось тридцатиградусное безветрие. Дышать становилось трудно, мы обливались потом, а от спины, когда снимешь рюкзак, начинал куриться парок, словно к ней прислонили утюг. Было решено с одиннадцати до четырех или даже пяти часов лежать в тени, по возможности около речки.

На выходе из Пернова, где так неудачно окончилась первая попытка напиться молока, прямо к нашим ногам прибежала откуда ни возьмись речушка с красивым названием Вольга. Убрать только из слова мягкость – и пожалуйста! – великая русская река. Правда, для того чтобы стать Волгой, нашей Вольге не хватило бы еще кое-чего. Но это уж дело десятое.

Коричневая водичка пробиралась между луговыми цветами, через кустарники, мимо развесистых ив и ракит, бережно заслоняющих ее от жадного солнца. Сидение наше на Вольге не обозначилось ничем замечательным, разве только тем, что понаблюдали, как шестеро парней возились с бредешком в небольшом омутке. Получасовое старание их увенчалось изловлением щуренка граммов на четыреста и плотицы. Тут подошли двое мужчин, посмотрели улов и серьезно сказали: «Ого, порядочно». Оценка эта, надо думать, определилась не вежливостью мужчин, а масштабами и самой речки, и ее рыбных ресурсов.