Урод - Соловьев Константин. Страница 88

— Да, я один из тех, кто изуродовал твою жизнь. Я был одним из тех, кто положил всему начало. Но я и по сей Эно благодарю Ушедших, что они образумили меня, хоть и в последний момент. Я понял, к чему все это приведет. Старые легенды... чернолобые знают в этом толк. Люди, которые были со мной, пытались меня задержать. Я бежал из Алдиона как хегг, которому прижгли горящей веткой хвост.

— Это можно снять?

Старик молча покачал головой и в глазах его было что-то, напоминающее жалость. Обычную человеческую жалость.

— Нет.

Крэйн почувствовал, как задыхается. Воздух стал твердым и не проходил в горло.

— Но если... Если ворожба наложена и...

— Это невозможно. Извини, Крэйн, но это так. Ты своей рукой убил того, кто мог снять с тебя ворожбу. Кафер мертв. И твое уродство навсегда останется с тобой, как напоминание о том, как опасна человеческая самонадеянность... Людям не стоит спорить с богами и кроить мир, как им вздумается. Расплата за это может быть слишкой большой. Твое уродство — напоминание не тебе, ты к этому непричастен, она — напоминание нам. Мне в том числе. Ушедшие... Ничего уже не вернуть. Тебе придется учиться жить с таким лицом. Ты страдаешь? Ты еще не знаешь, что такое настоящее страдание. Ты лишь пригубил напиток, который зовется отчаянием, но даже не представляешь себе, насколько вместительна его чаша.

— Зачем это все? — прошептал Крэйн. — Что вы хотели? Почему вам нужен был я?

— Каждый рано или поздно спрашивает: «Почему я?», — пожал плечами старик. — Часто судьбе приходится всовывать жребий силой. С этим ничего не поделаешь. Выбор пал на тебя, но в нем не было ничего личного. Не думай, что в его основе была месть за обесчещенную женщину или павшего на дуэли, нас это не интересовало. Мы отобрали самую подходящую кандидатуру из всех. Ею оказался ты.

— Значит, просто опыт? — Горечь скапливалась во рту крошечными горошинами. — Все это из-за опыта? Вы просто хотели наложить ворожбу и посмотреть, что из этого выйдет?

— Нет, Крэйн. Ради этого не стоило тратить столько усилий и времени. И надежд. Наш план был куда более жесток и имел вполне конкретную цель.

Ужасную цель. Мы хотели помочь этому миру. Раздавленному, отмирающему, злому миру, который стал беспомощен и жалок после того, как от него отвернулись Ушедшие. Сейчас мне это кажется отвратительным, но тогда каждый из нас видел в этом смысл жизни. Последние романтики, слишком гордящиеся своей ролью, мы были настолько слепы, что не видели ничего вокруг себя. Тщеславие, Крэйн, тяжелый грех. Мы решили, что сможем сами решить судьбу мира.

— Но вы отказались от этого.

— Верно. Мы наблюдали за тобой, из Эно в Эно, шли по твоему следу. Твой след сложно было потерять, мой друг, он довел нас до Триса. Да, мы следили за тобой. Каждый раз оставаясь в тени, не спускали с тебя глаз.

— И потом бросили свой опыт. И меня тоже. Отпустили, так?

— В Трисе наш план был нарушен. — Старик потер большим и указательным пальцами лоб, словно его мучила головная боль. — Мы впервые поняли, к чему это может привести. Я понял. Остальные знали это с самого начала.

Знаешь, Крэйн, всеобщее счастье — это бесценный идол, на алтарь которого можно класть все без разбора. Вслепую использовали не только тебя, я тоже брел по дороге с завязанными глазами. А когда обрел зрение, оказалось, что было уже поздно. Единственное, что я мог сделать, — отказаться. И бежать. Бежать из Триса, бежать далеко на юг. Я знал, что без меня у них ничего не получится — они слишком зависели от меня, именно поэтому удерживали меня до последнего. Но когда я сказал, что выхожу из всего этого, у них не было выбора. Группа распалась. Там же, в Трисе. Они отпустили тебя ловить свою судьбу в одиночку, оставили тебя в покое. И хоть покой твой тяжек, поверь мне, это лучшее из того, что ты мог обрести.

— Так, значит, вы меня спасли? — едко улыбнулся Крэйн.

— Я спас весь мир, мой друг, весь мир.

Крэйну захотелось расхохотаться, но губы стали твердыми и шершавыми, как кора дерева.

— Мне плевать на этот мир. Если я чего и понял с тех пор, как покинул тор-склет, так это то, что вся эта зловонная гниющая куча вызывает у меня лишь отвращение.

— Об этом я и говорил, — тихо сказал старик, но Крэйн не позволил себя перебить.

— Этот мир научил меня быть чудовищем. Не тем самодовольным и безразличным убийцей из тор-склета, а настоящим чудовищем. Он учил меня злости, умению укусить первым, загрызть, перегрызть шею. Он учил меня не быть человеком. Потому что люди умирают первыми и в этом мире быть человеком может лишь сумасшедший тайлеб-ха! А я хотел жить. Я валялся в грязи, выл от голода и боли, валялся, опозоренный и выпотрошенный на песке, и все равно хотел жить! Понимаете? У меня открылись глаза, я наконец научился различать то, что меня окружает. И то, что я вижу настолько уродливо, что меня воротит. Вы научили меня смотреть! Вы ждете от меня благодарности?.. Да подавитесь вы своими Ушедшими!

Старик молча смотрел на него и в глазах его дотлевали искры.

— Да... — сказал он еще тише. — Вот к чему это вело. Благодарение богам, у меня хватило силы это прекратить. Страшно представить, чем это могло закончиться. Ты слишком многому научился, Крэйн. Мы смотрели на мир точно также. Но ты шагнул дальше. Ты слишком широко открыл глаза. Боюсь, тут уже ничего не поделать. Тебе придется учиться жить так. Жить и видеть.

— Да, слишком много... У меня были замечательные учителя! Тигир, Асенеф, Багой, Тильт. Они много дали. Они...

Старик вздернул голову так резко, что сквозь толстую каяту проступили черты лица. Глаза его затвердели. Вспыхнувшее в них изумление вдруг передалось лицу, оно исказилось, словно последний из рода Кардона испытал мгновенный и смертельный ужас. Острые морщинки страха, собравшиеся вокруг глаз, сменились выражением досады. Каку игрока, осознавшего, что сделал на последнем ходу партии роковую ошибку. Это было настолько неожиданно, что Крэйн осекся. Старик напрягся всем телом.

— Тильт? — спросил он негромко и лишь медлительность, с которой он произнес это слово, указывала на его волнение. — Ты знаешь Тильта?

— Хеннар Тильт, это хозяин калькада, где я выступаю. Он тоже научил меня держать глаза открытыми чуть больше, чем это надо.