Валентайн - Сомтоу С. П.. Страница 71

— Но вы с ней очень близки.

— Иногда я ее слышу, если она в другой комнате. Или вообще не дома. Когда-то у меня был брат. Близнец. Мы похоронили его на холме. Его звали Эррол. Как Эррол Флинн.

— Правда? Вы его сами похоронили? А как он умер?

— Я не знаю, — резко проговорил Эйнджел.

— Ты как-то странно о нем говоришь. Может быть, ты его просто придумал?

— Я же вроде уже не маленький. Это маленькие детишки придумывают себе воображаемых друзей, чтобы было не так одиноко.

— Понял, отвял.

— Расскажи лучше про новую сцену.

— Ага. — Брайен снова открыл ноутбук и нашел нужный файл. — Это сцена из снов. Ты и красивая дочка сумасшедшего ученого — вы вместе кормите гориллу в клетке. Девочка очень красивая и одета во все красное. Вы открываете клетку, и горилла вырывается наружу. Она бросается на вас, вы бежите, она бежит следом за вами по длинным запутанным лестницам — в доме, построенном в форме буквы L. Девочка забегает в ванную и запирается там. Ты подходишь к роялю — белый концертный рояль — из-под паркета сочится туман — и садишься играть. Горилла колотит в дверь с той стороны — в замедленной съемке, — а ты играешь, так отрешенно, как будто ты вообще не в этом мире, — а пока ты играешь, девочка в ванной все так же истошно кричит — тут будет еще крупный план: из-под двери сочится свет — а ты все играешь, и с каждой нотой твоя музыка становится все более неземной, все более холодной и жестокой. Как будто бездушной.

Эйнджел надолго задумался. Когда-то ему приснился похожий сон. Он играл в фа-диезе — в поп-музыке никогда не используют эту тональность, потому что она слишком сложная для исполнения; если играть на гитаре, то приходится выворачивать пальцы под невообразимым углом, а если на клавишных — то руки ходят, как крабы; это музыка разума, а не сердца. И в том сне была женщина в ванной, только он думал, что это мама. И обезьяна карабкалась вверх по лестнице — громадная, как Кинг-Конг. У обезьяны было лицо Эррола, мое лицо... и тут он вспомнил другие фрагменты сна, обрывочные картинки... пес тявкает у пожарного крана, провонявшего собачьей мочой... дверца холодильника открывается сама собой, а внутри — отрезанная голова... девочка в бассейне, вся — в рваных ранах... Это чужие воспоминания! — мысленно закричал Эйнджел. Не мои!

— Эйнджел?

...император рыдает у статуи мертвого мальчика... художник вскрывает вены, и черный кот пьет его кровь... а потом... огонь огонь огонь огонь...

Этого не было в моем сне. Это кто-то другой пытается влезть мне в сознание. Но я не позволю ему захватить мой разум, потому что я — все еще я. Все еще я.

• гроза •

Опять прогремел гром. Голос тьмы. Это хорошо. Симона вышла из леса на парковочную площадку с рядами трейлеров. Прошла незамеченной в толпе плотников, ассистентов, статистов и всяческих прихлебателей. Кто-то был занят делом, кто-то просто слонялся туда-сюда, кто-то ел, кто-то пил кофе, кто-то болтал с приятелями. Если кто-то ее и заметил, то не обратил внимания — раз она здесь, значит, так надо: Она укрыла себя иллюзией. Она была краешком тени от трейлера, тенью от грозовых туч, тенью от тени кого-то из этих людей.

Она стояла в сторонке и наблюдала. Вот трейлер с табличкой: МИСТЕР ТОДД. Но она знала, что Эйнджела там нет. Какая-то испанка, в ярком кричащем костюме и с очень тщательно уложенной прической, стучала в дверь.

— Это Габриэла, — кричала она. — Марджори, Марджори...

Симона подобралась ближе. Дверь открылась. На пороге стояла мать Эйнджела. На ней была полупрозрачная ночная рубашка, сквозь которую просвечивала обвисшая грудь. На лице — преждевременные морщины. На всклокоченных жиденьких волосах виднелись следы полусмывшейся краски.

— Да? — сказала она. Как будто спала на ходу.

— Это я. Габриэла Муньос. Вы меня помните? Я агент вашего сына. — Отвращение на лице Габриэлы было настолько явным, что его просто нельзя было не заметить. — У нас проблемы. То есть у вас проблемы. Вас не хотят больше видеть на съемках. Вы своим поведением всех утомили.

— Оставьте меня в покое. Вы не захватили мне синенькие таблетки? А то у меня синие кончились.

— Послушайте, в интересах дела...

— Убирайтесь к чертям, Габриэла. Ну, разве что вы принесли таблетки.

— Послушайте, Марджори. И слушайте очень внимательно, иначе вы вообще все потеряете — и таблетки, и «порше», и номер в отеле, и свой жирный кусок в размере двадцати пяти процентов от доходов Эйнджела...

— Все потеряю?

— Да.

Симона увидела, как мать Эйнджела тяжело сглотнула. Жадность — вот ее главная слабость, это было очевидно. Но было в ней что-то еще — что-то темное. Эта женщина до сих пор не нашла в себе сил перерезать невидимую пуповину, что соединяла ее с ее сыном. И эта связь, эта слабость пожирали ее заживо.

И делали легкой добычей.

— Мы можем прийти к компромиссу, — сказала Габриэла. — Вы остаетесь в отеле и подписываете бумагу, что теперь его опекуном на съемках буду я.

— Но вы же его агент... как-то это нехорошо получится. — Она забрала у Габриэлы подготовленный документ. — Пусть кто-то другой будет опекуном...

— Кто другой?

— Я не знаю.

— Вот... я вам принесла ваши синие таблетки. — Габриэла на секунду достала из сумочки пузырек с таблетками и тут же его убрала. — Но сначала подпишите бумагу.

Симона разглядела голодный и алчный блеск в глазах матери Эйнджела. Да, соблазнить ее будет нетрудно. Проще простого, на самом деле. Марджори Тодд подписала бумагу.

— Вот и славно. — Габриэла убрала документ в сумку и отдала Марджори таблетки. После этого она сразу ушла. Мать Эйнджела захлопнула дверь.

Симона решила, что действовать надо сразу. Но сначала она прошептала молитву Шипе-Тотеку, освежеванному богу, которого христиане называют Иисусом. Она призывала силу, проистекающую из боли, которую человек причиняет себе сам. Достала из сумки толстую булавку и аккуратно проткнула левую ладонь, так что булавка прошла насквозь через хрящ, но не задела кость. Потом повторила ту же процедуру на правой ладони и убрала булавку обратно в сумку. Потом подошла к двери трейлера Эйнджела Тодда, выставила ладони вперед и отпечатала на двери кровавые стигматы. Кровь за кровь, подумала она.

Она прошептала высоким тоненьким голоском, подражая голосу ребенка:

— Миссис Тодд... миссис Тодд...

Начертила на двери два круга окровавленными руками.

Повторила слова силы на пяти мертвых языках и на пяти живых. Пять — число темной магии. Потом она надавила на дверь руками, открывая ее силой мысли. Дверь открылась.

Миссис Тодд лежала на красной виниловой койке. Держала в руках бокал с каким-то кроваво-красным пойлом и пластмассовой палочкой для коктейлей с вишнево-красным сердечком на кончике. Телевизор работал на полную громкость. Очередная серия «Дней нашей жизни». Радио тоже играло — режущим слух контрапунктом. Какое-то кантри. Но миссис Тодд не обращала внимания ни на радио, ни на телевизор.

— Кто вы? — спросила она. Но когда Симона молча шагнула к ней и присела рядом, она как будто ее узнала. — О да. Я вас, кажется, знаю. Только не помню откуда.

Симона прикоснулась к ее руке, так чтобы слегка измазать ее своей кровью.

— Как у вас дела с сыном?

Марджори Тодд тут же расплакалась. Зрелище было не из приятных. Опухшие глаза, сопли из носа... да в жертвенной черепахе и то больше силы, чем в этом жалком создании.

— Расскажите мне, — мягко проговорила Симона.

— Он... он меня больше не уважает. Совсем. И не слушает. Я не знаю... мне кажется, у него теперь есть кто-то другой. Кого он слушает, а меня не слушает. Мы с ним очень близки, понимаете. Самые близкие люди. Раньше у нас бывали такие моменты, когда мы с ним были как одно существо, понимали друг друга без слов. Всегда знали, что нужно другому. А теперь... когда он получил эту роль, стал зарабатывать самостоятельно... его как подменили. Он меня больше не слушает. Насмехается надо мной, называет меня наркоманкой. Но это не так.