Вампирский Узел - Сомтоу С. П.. Страница 8

Его мутит. Но голод уже подступает, безжалостный, неумолимый.

Это был пожилой лысеющий человек. Черная краска стекает в кровь. Остекленевшие глаза за стеклами роговых очков. Охотница подается вперед и жадно лакает кровь из поддона. Тимми не может бороться с собой, он пьет ледяную кровь, впивается в обрубок шеи, где ее больше — крови, — остервенело высасывает кровь из пальцев…

Они утолили жажду. Они пристально смотрят друг другу в глаза. В ее запавших глазах плещется алое удовольствие. Насыщение.

Она говорит:

— Кажется, нам пора познакомиться. Меня зовут Китти Бернс.

— А меня… ты все равно не сможешь произнести мое настоящее имя, но сейчас меня называют Тимми Валентайном. И я до сих пор пою.

Ему отвратительно это жалкое существо.

Почему я позволил ей быть?! Почему?!

Он кричит:

— Как ты дошла до такого? Разве так можно? Ты живешь как гиена, питаешься падалью…

— И ты еще смеешь меня обвинять?! Ты, который выпил мою жизнь?!

Он молчит. Он не знает, что можно на это сказать.

— И потом, — продолжает она, — надо пользоваться достижениями современной техники. Очень трудно найти любовника, которого можно пить по чуть-чуть, пока он не умрет. Разве что силой его держать… А так я убиваю их быстро, режу на порции, и они сохраняются свежими пять — семь дней…

— Ты чудовище! Ты убиваешь без страсти, без чувств!

— Ты говоришь как человек. Мне не нужны никакие чувства… мне нужна только пища!

Он думает: я тоже мог стать таким, как она. Ему ее жалко.

— Теперь этот кошмар закончился, — говорит он. — Пойдем со мной, Китти. В конце концов, мы с тобой одной крови. Когда-нибудь, когда ты пробудешь наедине со своим одиночеством столько же, сколько я, ты, может быть, тоже научишься жалости и сочувствию.

Они летят в облике черных летучих мышей, обгоняя рассвет. Свет солнца больше не причиняет ему ощутимой боли, но он видит, что ей еще страшно. Для нее еще гибельны суеверия, которые она унесла в могилу и с которыми возродилась к нежизни. На углу 42-й и Бродвея их уже ждет лимузин. Они делают круг над машиной, и вот они уже там — на черном кожаном заднем сиденье. Плотные шторы задернуты: день остается снаружи.

Двое глубоких стариков сидят в чайном павильоне постройки восемнадцатого века. Изящное строение из сандалового дерева, украшенное фигурками тепаномов — посланцев небес, погруженных в молитву. Павильон стоит на берегу озера миндалевидной формы, заросшего цветами лотоса и подернутого тонкой пленкой зеленых водорослей. В воздухе пахнет жасмином. Этот павильон привезли сюда из одного древнего города высоко в горах — разобрали по планочкам и аккуратно собрали опять. Двое стариков пьют чай и любуются на восходящее солнце. Они наслаждаются предрассветной прохладой, которая через час-другой сменится душной и жаркой прохладой бангкокского лета.

— О, — говорит принц нараспев, — замечательное было время. Мы были тогда молодыми и полными сил. Тебе нравится этот фарфор, да, Фрэнсис, нравится? Я распоряжусь: тебе подберут сервиз. Да, все мы, старые аристократы, выродились в гончаров и бизнесменов… мой племянник ведет дела с американцами. У него представительство в Лос-Анджелесе или где там, не помню.

Локк помнит, что Пратна всегда говорил по-английски как настоящий кембриджец, без малейшего акцента.

— Зачем ты меня пригласил сюда, Пратна? Я тебя знаю, хитрого лиса. Ты никогда ничего не сделаешь просто так. Тем более что ты объявился после шестидесяти лет молчания.

Он отпил чаю. Яркая рубашка из тайского шелка, которую он обнаружил у себя на покрывале — деликатный подарок хозяина дома, — сидела на нем как влитая. Но он все равно себя чувствовал неуютно. Без галстука ты все равно что голый.

Принц как будто не слышал вопроса. Он продолжал свою хвалебную песнь старому доброму времени.

— Во времена абсолютной монархии мы были хозяевами у себя в имении… можно было любого заковать в цепи и высечь… а теперь страна явно пришла в упадок. Профсоюзы, подумать только! Свобода печати и слова! Что они, интересно, еще придумают?! — Он передернул плечами.

Локк так и не смог понять, шутит принц или нет. Ему было странно смотреть на старого приятеля: Пратна практически не изменился с годами и выглядел чуть ли не так же, как в Кембридже или даже в Итоне, когда они по ночам убегали на кладбище при школьной часовне и там рассказывали друг другу страшные истории или мучали кошек… из глубин памяти всплыли воспоминания детства.

…они сидят, прислонившись спиной к могильному камню. Глаза мальчика-принца сверкают безумием в ярком свете луны. Только что они размазали кровь у себя по лицам и, нервно посмеиваясь, поклялись друг другу в вечной и преданной дружбе. Принцу, который был слишком маленьким и низкорослым для форменных школьных фраков, приходилось ходить в унизительных куцых итонских пиджачках, отделанных плетеной тесьмой — то ли лакейского, то ли вообще циркового вида, — с огромными белыми накрахмаленными воротниками. На фоне этих высоких воротников его маленькая круглая голова казалась желтушным стеклянным шаром. Он что, начал лысеть еще в школе? Нет, тогда он точно не был настолько похож на Будду… воспоминания были смутными… но теперь принц был лысым как колено.

Зато у него на лице почти не появилось морщин. Локк уныло провел рукой по своей сморщенной щеке. Он знал, что время обошлось с ним жестоко. Старость бывает по-своему красивой, а бывает совсем безобразной. Вот его старость обезобразила. Он весь как будто усох и сморщился, у него выпали зубы, лицо стало рябым — в старческих пятнах — и руки тоже покрылись пятнышками, как сухие листья.

— Так о чем я? — продолжал Пратна. — Ах да. Почему я тебя пригласил сюда и даже пошел на расходы, оплатил тебе билет и все прочее… кстати, с билетом не было вообще никаких проблем. Мой кузен — председатель Тайских международных авиалиний. Но ты, наверное, уже догадался. Боги Хаоса, Фрэнсис. Боги Хаоса.

Локк испуганно вздрогнул.

— Боюсь, я не помню.

— Ты все помнишь прекрасно.

Воспоминания нахлынули и смутили. Какие-то жуткие ритуалы и посвящения, часто — жестокие и извращенные. А потом — эта девушка из «Медного котла». Невзрачная официантка, которую обольстил лживый студент-красавец. Затащил в часовню, убил. Потом — эта страшная тварь. Волк, сотканный из тьмы…

— Я не хочу даже думать о Богах Хаоса. Я вообще не понимаю, зачем ты завел разговор о наших юношеских… безумствах. Я прожил благопристойную жизнь, у меня взрослые дети…

— Которые вышвырнули тебя из поместья, неблагодарные, как и все вы, на западе. — Принц сжал руку Локка. — Благопристойную жизнь, говоришь… но признайся: жизнь-то была пустая. Скажи мне правду. Пустая. В твоей жизни не было ничего, что даже близко могло бы сравниться с возбуждением тех дней. Разгул страстей, игра с огнем тьмы… мы были вместе. Мы были едины. Мы, Боги Хаоса. Это была настоящая близость. Что мы творили, ты вспомни! И в ту последнюю ночь, когда нам явился этот ужасный дух… ведь ты ничего не забыл. И идея была твоя, Фрэнсис. Тебе хотелось кого-то убить.

— Да! Да! Но это было шестьдесят лет назад, а теперь я уже старый.

— Опустошенный. Холодный. Твоя душа выгорела дотла.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я сам такой же! — Лицо принца Пратны оставалось невозмутимым. Он хлопнул в ладоши. Слуги в белых рубахах и синих шароварах вползли в комнату на четвереньках и принялись молча убирать со стола. Поначалу Локк поражался всем этим церемониальным поклонам и ползанию на четвереньках по полу, но ему быстро объяснили, что это — обычная дань уважения персонам ранга и положения Пратны и не считается чем-то унизительным. Самого Пратну иногда призывали ко двору (хотя теперешние правители старались по возможности игнорировать своего своенравного и капризного родича, которого даже немного стыдились), и там было много таких людей, перед которыми ползал он сам. Он вечно брюзжал, что когда-нибудь точно надорвет спину или схлопочет грыжу, но традиции есть традиции.