Правдивое комическое жизнеописание Франсиона - Сорель Шарль. Страница 116
— Ваши речи весьма меня удивляют, — отвечал тот.
— А меня удивляет ваше притворное изумление, — возразил Бергамин.
— Я ничем не связан с Эмилией, — сказал Франснон.
— Она держится иного мнения, — заявил Бергамин, — а потому вам нельзя жениться на Наис, как вы по-видимому, намереваетесь.
Бергамин говорил все это самым серьезным тоном, на какой был способен; но Франсион тем не менее вообразил, что тот притворяется и хочет сыграть с ним одну из тех шуток, на которые был отменным мастером, а потому, чем больше Бергамин настаивал, те сильнее укреплялся он в своем мнении.
— Вижу, — сказал Франсион, — что вы вздумал надо мной подшутить. Нашли, действительно, над кем. Я сам кой-кого проучил на своем веку. Но, может быть, вы думаете, что я знаю меньше вашего; так будьте покойны: я знаю вполне достаточно, чтоб не поддатым на ваши фанты-финты. Пусть мой любезный Ремон при мет участие в этой забаве.
Вслед за тем он позвал Ремона, который был весьма рад к ним присоединиться, ибо, заметив нечто не обычное, недоумевал, о чем бы они могли говорить Когда он подошел к ним, Франсион сказал, что Берга мин, этот забавнейший человек на свете, пытается его уговорить, будто бы он обещал жениться на Эмилии Ремон, уже кое-что слыхавший об этой даме, улыбнулся на такие речи, но Бергамин, продолжая стоять и своем, заявил следующее:
— Очень рад присутствию свидетеля, ибо вы вдвоем убедитесь, насколько дельны и убедительны мои доводы. Это предостережет вас от дальнейших опасностей. Еще раз повторяю: Эмилия уверяет, что вы дали ей слово и не можете вступить ни в какие отношения с Наис, не нарушив своего обещания. Ее мать просила меня передать вам это, дабы вы не совершили нечестного поступка и воздержались от дальнейших шагов.
Бергамин присовокупил к этому множество рассуждении против непостоянства любовников, в коих блеснул своей памятью, цитируя разных прочитанных им авторов, и обнаружил также при этом редкую живость ума, добавив множество собственных выдающихся мыслей. Иногда в порыве вдохновения он даже делал ораторский жест и держал себя так серьезно, что если говорил все это лишь шутки ради, то его следовало признать первейшим актером в мире. Франсион почти уже не знал, смеяться ли ему или сердиться; тем не менее он ответил, что чем больше тот будет говорить, тем лучше докажет свое умение притворяться. Тогда Бергамин заявил, что действительно ему случалось выкидывать подобные проделки, но только с людьми, заслуживавшими такого обмана, а не с Франсионом, с коим надлежало обходиться иначе, и что он прекращает свои уговоры, ибо его собеседники вскоре получат более веские доказательства только что сказанного. После этого он ушел, сильно обозленный тем, что, памятуя об «го привычке иногда говорить ложь, его считали неспособным сказать ни единого слова правды.
По тому, как Бергамин удалился, можно было заключить, что говорил он всерьез, ибо если бы он задумал поиздеваться, то под конец обратил бы все в шутку, зная, что имеет дело не с дураками. По его уходе Ремон сказал, что Франсиону должно быть известно, насколько чиста его совесть в отношении приписываемого ему греха.
— Уверяю вас, — отвечал Франсион, — что ничего подобного не было и что, без всякого сомнения, тут кроется какой-то обман; но все это ничуть меня не треножит, ибо я стою выше всяких таких нападок.
Они поговорили еще несколько времени об этом предмете, а затем пошли отдыхать. На другой день Франсион вздумал навестить Наис и пожелать ей доброго утра; но когда он было собрался войти в ее покой, пользуясь той вольностью, которую уже почитал своим правом, то один из слуг поспешно предупредил его, что Наис еще не одета. Он подождал немного из деликатности, полагая, однако, что ввиду их отношений его могли бы допустить к ней, хотя бы она еще и не совсем управилась со своим туалетом. Наконец по прошествии некоторого времени он захотел снова войти, но ему объявили, что Наис в этот день не желает никого принимать.
— Вы либо меня не узнаете, либо притворяетесь, — сказал он, — если б даже Наис не пускала к себе никого, то для меня все же следовало сделать исключение; скажите ей еще раз, что это я, и спросите, намерена ли она отличить меня перед прочими.
Ей тотчас же передали его слова, а затем вышел и нему гайдук и объявил от ее имени, что в этот день она не желает видеть ни его, ни кого-либо другого, но что в последующие дни позволит кое-кому ее навестить, однако же не ему. Этот ответ так рассердил Франсиона, что если б не уважение к ливрее своей дамы, то он избил бы гайдука как сущего невежу. Сперва он приписал все это вымыслам коварного слуги, но затем решил, что у того никогда не хватило бы дерзости передать ему что-либо подобное, если б он не был на то нарочито уполномочен. Итак, обвинив во всем Наис, он не мог объяснить себе причины такой перемены и расспрашивал об этом окружающих, но те не сумели ничего ему сказать. Иногда ему представлялось невероятным, чтоб Наис отнеслась к нему с таким пренебрежением, и он принимал все это за уловку с ее стороны, дабы над ним позабавиться. А посему рассуждал он следующим образом:
«Предположим, что Наис вздумалось надо мной подшутить: тогда я навлеку на себя еще больше насмешек, если уйду, не повидавшись с нею, словно очень испугался; а потому лучше прибегнуть к силе и, несмотря на предупреждение лакеев, смело пойти туда, где она находится: если она даже несколько рассердится, то я знаю, чем ее успокоить, а кроме того, сговор уже состоялся, и я имею теперь право позволить себе такую вольность. Но если, напротив, она мною брезгает и раскаивается в тем, что вчера было сделано, то следует ли мне заходить слишком далеко? Не усилится ли тогда ее гнев, и не лучше ли прибегнуть к более мягким способам?»
Такими сомнениями терзалась душа Франсиона, и иногда он говорил самому себе, что трудно снести подобное оскорбление и что необходимо во что бы то ни стало повидать Наис, дабы смыть позор; но, с другой стороны, он мог навлечь на себя еще худшие насмешки, если б, несмотря на все усилия, ему все же не удалось проникнуть к ней; а потому он положил прибегнуть к хитрости и удалиться без шума, притворившись, будто ответ Наис мало его трогает и он его не вполне понял. Итак, изрядно поломав голову, он подошел к нескольким слугам, находившимся тут же, и сказал им:
— Друзья мои, у меня, по-видимому, дурная память: сейчас только вспомнил, что Наис вчера просила меня не навещать ее сегодня; любовная нетерпеливость всему причиной.
С этими словами он поспешно удалился, но был так разгневан, что еле смог Поведать обо всем Ремону. Так или иначе, но все это клонилось к невыгоде для него: если презрение Наис было подлинным, то только навлекало на него позор, если ж она просто забавлялась, то и это было для него нелестно, и ей следовало бы проявить к нему больше уважения; не зайди дело так далеко, было бы легче помочь беде, но при данном положении он не знал, как ему вывернуться с честью. Ремон высказался за то, что незачем бередить душу тревожными мыслями, не выяснив доподлинно, как обстоит дело, и что лучше всего обратиться к Дорини или к какому-нибудь другому родственнику Наис. Франсион отвечал на это, что его особливо сердит неожиданный поворот его судьбы, когда он уже почитал себя прочно устроенным, и что теперь всякий позволит себе над ним разные издевки, как тому уже положил начало Бергамин. Сопоставив вчерашнее происшествие с сегодняшним, Ремон возымел подозрение относительно того, не было ли между ними какой-либо связи, а потому попросил Франсиона поведать ему откровенно, каким образом Бергамин оказался с ним в такой дружбе, чтоб быть посвященным в его дела, и на чем основывался, говоря об его обещании жениться на Эмилии.
— Действительно, между такими друзьями, как мы, не должно быть никаких тайн, — сказал Франсион. — Да и какой совет могли бы вы подать мне в моих делах, если б не знали всего? Врач не в состоянии ничего прописать пациенту, пока не определит болезни. Я совершил вчера оплошность, не поговорив с вами более сердечно; это было прегрешением против моего долга; но вы извините меня, если примете во внимание, что не недостаток дружеских чувств, а стыд оковал мне уста. Каюсь, я не омел вам сказать, что после того, как убедился в благосклонности Наис и даже несколько раз клятвенно провозгласил ее первейшей красавицей, я не потерял интереса к другим прелестным особам и даже подарил некоторых своим расположением. Но в самом деле! Неужели власть этой дамы должна была быть столь тиранической, чтоб завязать мне глаза и закрыть передо мной все прочие предметы? Разве природа не одарила мужчин зрением и рассудком, чтоб созерцать остальные красоты мира и любоваться ими?. К тому же, впервые приехав в Рим, в этот царственнейший из городов, я совершил бы непростительную глупость, если б не полюбопытствовал узнать, как созданы здесь женщины и девушки и лучше ли они, чем в других местах. Что касается куртизанок, то их нетрудно увидать, но с порядочными и добродетельными дамами дело обстоит не так просто. Однако как раз эта трудность особливо усиливает желание, а также обостряет удовольствие, когда удается довести до конца свое намерение. Итак, я сделал все от меня зависящее, чтоб взглянуть на некоторых из этих дам, будь то в церквах, будь то на прогулках, и случалось иной раз, что бывали они не настолько закрыты вуалью, чтоб я не мог лицезреть их красоты; но среди всех, кого мне пришлось видеть, не было ни одной лучше Эмилии. С первых дней моего пребывания в Риме я встречался с несколькими французскими дворянами, вокруг которых вертелся Бергамин, обычно примазывающийся к кутилам и особливо к тем, кто живет на широкую ногу. Его веселый нрав так мне полюбился, что я выразил желание с ним видеться, и он не преминул часто меня навещать. Однажды поутру явился он ко мне в то самое время, как я собирался к обедне, и уговорил меня пойти в монастырь, где мы увидали двух дам, из коих одна казалась согбенной от старости, а другая была прекрасно сложена и одарена такими чарами, как ни одна женщина на свете. Я полагал, что Бергамин, обладая большим знакомством в Риме, сумеет сказать мне, кто они; но он не оказался в состоянии сделать это тогда же, ибо, действительно, город так перенаселен, что все не могут знать друг друга. Тем не менее он заверил меня, что если мне угодно, то мое любопытство вскоре будет удовлетворено. Я попросил его позаботиться об этом, а так как наши дамы сейчас же вышли, то он предложил мне подождать, а сам решил последовать за ними, дабы выяснить, в каком околотке они живут. Бергамин задержался по меньшей мере на три четверти часа, а это показалось мне слишком долго, и я было собрался уйти один, думая, что он позабыл дорогу. Наконец он вернулся и сообщил, что дамы живут тут же подле церкви, и указал мне их дом; по его словам, он отсутствовал столько времени, потому что повстречал неподалеку одного своего знакомца, который его остановил, а это оказалось весьма кстати, ибо никто кроме него не мог бы сообщить ему желанные сведения; человек этот вел дела разных лиц и в том числе помянутых дам, у коих в ту пору была крупная тяжба; ради нее они недавно приехали в Рим, покинув город Венецию, свою родину и обычное местопребывание; муж Лючинды — так звали мать — тягался с одним римским дворянином, который, отчаявшись выиграть этот крупный процесс, прибег к насилию и приказал предательски убить своего противника; вдова и сиротка явились в суд требовать возмездия и присоединить к гражданскому иску уголовный. Узнав это, я сейчас же осведомился, пользуется ли ходатай достаточным весом у этих дам, чтоб меня представить.