Правдивое комическое жизнеописание Франсиона - Сорель Шарль. Страница 87

Прекращению ее терзаний немало способствовало появление Франсионова лакея, который доложил, что Флориандр, узнав об ее пребывании в этой деревне, мечтал о счастье ее увидать и просил осведомиться, в каком часу он меньше всего обеспокоит ее своим посещением. Она отвечала, что, в какое бы время он ни пожелал заглянуть, это доставит ей величайшее удовольствие. Получив это уведомление, Франсион отправился к ней, в то время как она пребывала в тяжелых сомнениях, ибо, с одной стороны, ее уведомляли о смерти Флориандра, а с другой — он сам собирался ее навестить. Она прибегла к помощи портрета и, разглядев его внимательно, убедилась, что Франсион вовсе не тот Флориандр, от любви к коему она умирала. Все же Наис приняла своего гостя так, как подобало его званию, и с менее грустным лицом, Нежели следовало ожидать при постигшей ее печали. После того как они обменялись первыми учтивостями, Наис спросила его:

— Государь мой, не дадите ли вы мне некоторых разъяснений по поводу того, что я вам сейчас скажу. Во Франции есть еще другой Флориандр, помимо вас; правда ли, что он умер, как меня о том извещают?

Франсион, убедившись в бесполезности выдавать себя за другое лицо, сказал, что Флориандр действительно скончался, но что он не понимает, почему она и его называет Флориандром. Наис ответствовала, что узнала это имя от его лакея. Тогда Франсион возразил без всякого удивления:

— Мне теперь ясно, как это случилось: дело в том, что он служил у Флориандра и состоит при мне лишь недавно, а потому имя его прежнего господина вертится у него на губах гораздо чаще, чем мое.

После этого Наис спросила, какое недомогание побудило его поехать на воды, а он, не будучи в состоянии скрыть своих терзаний в присутствии той, которая могла положить им конец, заговорил так:

— Вы окажете мне несправедливость, сударыня, если подумаете, что меня привела сюда какая-либо другая причина, кроме желания видеть вас. Не лишайте моей любви одного из самых ярких ее доказательств; поверьте, что я не испытываю никаких других страданий, помимо тех, которые причинили мне ваши совершенства. Но, увы, это — болезнь, не знающая себе равных по мучительности и которая была бы невыносима, если б ей не сопутствовала надежда. О, сколько чудес вы творите, прекраснейшая богиня! Только те, кто видит солнце, чувствуют теплоту его лучей; изображение этого светила никогда не греет, тогда как я весь в огне от одного только лицезрения вашего портрета. Какой рок препятствует тому, что, глядя теперь на вас, я не превращаюсь в пепел? Не сохраняет ли меня небо из милости в этом первичном состоянии только для того, чтоб я вечно мучился? Но так или иначе, а в вашей власти, несмотря на веления судьбы, вернуть мне здоровье и погасить жгучее пламя, которое меня терзает. Приехал же я сюда не для того, чтоб пить воду из источника, исцеляющего некоторые телесные недомогания, а для того, чтоб раздобыть гораздо более существенную воду, лечащую души; ваше благоволение и ваши милости в состоянии смягчить мою страсть, если они оросят ее своей влагой.

— Простите меня, — отвечала Наис, — если, несмотря на все ваши доводы, я скажу, что, по-моему, вы прибыли сюда только для того, чтоб распространить и здесь славу о чудесах своих совершенств; вы проявляете их довольно явственно во всем, хотя бы выставляя напоказ по всякому поводу свое красноречие.

Их беседа продолжалась бы дольше, если б Валерий, поселившийся в другом доме, не заехал в это самое время навестить свою даму. Тогда Франсион откланялся, лишившись возможности разговаривать с ней откровенно.

Валерий, не знавший, что Наис отправилась во Францию только для того, чтоб приобрести нового возлюбленного, продолжал поклоняться ей с прежней почтительностью. Несмотря, однако, на смерть того, кто покорил ее сердце, она не подарила Валерия своей благосклонностью: ее симпатий к французам еще не выветрились, а в Франсионе она нашла чары, способные ее восхитить не менее, нежели портрет Флориандра и слухи об его достоинствах.

«Как глупо было с моей стороны любить до сих пор какой-то рисунок, — размышляла она про себя. — Ведь могло случиться, что тот, кого я обожала заочно, обладал гораздо меньшими совершенствами, чем ему приписывали. Теперь я уже не обманусь, ибо вижу беспрепятственно перед своими глазами предмет, достойный восхищения. Это — вельможа высшего полета, с прекрасной наружностью и выдающимся умом, влюбленный в меня, по-видимому, с чрезмерной страстью, так что я покорю его без тех усилий, которые бы мне пришлось затратить на Флориандра».

Пока Наис тешилась этими размышлениями, Франсион предавался другим, направленным исключительно на то, чтоб любить ее вечно, как самую совершенную даму, какую он когда-либо встречал. На другой день ему случилось отправиться с ней на прогулку, и он вел ее под руку, тогда как Валерий сопровождал некую французскую девицу, оказавшуюся в их обществе.

Франсион решил воспользоваться своим знакомством с Дорини и рассказал Наис про то, как этот итальянец подарил ему ее портрет после смерти Флориандра, считая, что не было такого лица, коему он мог бы отдать его с большим правом, чем ему, как человеку, способному любить ее сильнее всех прочих людей на свете; затем, построив свою речь по правилам высшего придворного вежества, он спросил, не соблаговолит ли она в конечном счете сделать ему более ценный подарок, а именно — почтить его своим благоволением.

— Государь мой, — отвечала она с притворным простодушием, — по-видимому, вы обладаете таким дурным характером, что вас трудно удовольствовать. Поскольку вам мало такого подарка, как мой портрет, то боюсь, как бы вы не потребовали еще и оригинала; не будьте так жадны, если хотите жить в спокойствии.

— Я еще не покушаюсь завладеть вами, — возразил Франсион, — мне хотелось бы только удостоиться от вас признания, что вы завладели мной.

Затем по просьбе Наис он показал ей портрет, который вынул из кармана.

— Это тот самый, который я дала Дорини, — сказала она, — он ничуть не изменился, разве только как будто слегка поблек и выцвел.

— Не удивляйтесь этому, — промолвил Франсион, — слезы, которые я пролил над ним в разгар своих терзаний, заставили сильно потускнеть его яркие краски.

— Бьюсь о заклад, — заметила Наис, — что вы целуете его денно и нощно.

— Вы не ошиблись, — отвечал Франсион. -

— Но это мне весьма неприятно, — возразила Наис.

— Почему? — расхохотался Франсион. — Вы предпочли бы, чтоб я по-настоящему целовал ваше лицо?

— Я не хочу, чтоб меня целовали ни так, ни этак, — отвечала она, — ибо, во-первых, если б увидали, как вы на самом деле целуете мое лицо, то разгласили бы повсюду, что я наедине позволяю вам гораздо больше; а если б заметили, как вы в одиночестве прикладываетесь к моему портрету, то сказали бы, что, будучи со мной, вы целуете меня прямо в губы, после чего перешли бы к другим, более опасным заключениям.

— Но что может случиться дурного, если я поцелую этот портрет без свидетелей?

— Полагаю, что ничего, — сказала Наис.

— Отсюда вытекает, — продолжал Франсион, — что если я и вас поцелую в губы без свидетелей, то это не грозит никакими опасностями. Не пойду дальше и не стану говорить о других, более важных делах, которые я мог бы с вами предпринять. Предоставляю вам сулить, сопряжены ли они с какими-либо неприятностями, если мы тем не менее осуществим их в тайности.

— Оставим этот разговор, — сказала Наис, — ваши доводы для меня слишком хитроумны.

Они еще побеседовали некоторое время на подобные темы, после чего увидали большую кавалькаду, во главе которой Наис узнала некоего Эргаста, венецианского синьора, который за ней ухаживал. Он прослышал об ее отъезде из Италии и, опасаясь, как бы его соперник Валерий не отбил у него предмета, ценимого им превыше всего на свете, и не женился бы на этой даме в чужих краях, пустился в путь со всей возможной поспешностью, дабы захватить добычу. Наис оказала ему лучший прием, нежели можно было ожидать, судя по отвращению, которое к нему испытывала. Но она обладала столь учтивым и сдержанным нравом, что посовестилась дурно отнестись к человеку, так старавшемуся ради нее.