Первый субботник - Сорокин Владимир Георгиевич. Страница 45

Она звонко ударила его по щеке и выбежала из комнаты.

Понизовый ветерок легко и порывисто прошелся по полю. Колосья ожили, зашумели. Стоящие поодаль березки качнули молоденькими макушками. Еле заметная пыль поднялась над проселочной дорогой. С одиноко стоящей на краю березняка сосны взлетела большая ворона, вяло шевеля черными крыльями, спустилась на снег и подошла к трупу летчика. Он лежал по-прежнему ничком, правая рука сжимала заиндевевший пистолет, левая намертво вцепилась в припорошенный снегом планшет. Ворона вспорхнула, опустилась на кожаную спину летчика и осторожно клюнула его в забитый снегом затылок. Сверху сорвался легкий снежный ком, рассыпался на ветру, который вновь ожил, качнул огромные листья пальм, погнал по морю белые барашки.

Вьющиеся над молом чайки, почувствовав ветер, закричали громче. Окрепший прибой смыл с розовато-белого песка выстроенную Сережкой крепость и унес в море.

Королев отстегнул ремень, устало потер переносицу:

– Фууу… Чего, сели что ли?

– Сели, сели, Виктор Валерьяныч, – улыбнулся Северцев, протягивая ему конфету. – Берите. Мятная.

– Я сладкого не люблю, – качнул огненно-рыжей шевелюрой Поликарпов. – Я человек таежный, по-вашему – дикий. Лосятина, медвежатина, грибы – вот моя пища. А конфетки для вашего Сашки приберегите.

– Куда же мне их беречь? – тепло улыбнулась Зоя, зябко кутаясь в телогрейку. – Я теперь домой-то не раньше чем через месяц попаду. Со следующим пароходом. Ведь раньше не получится, а?

– Может и получится, – Бендарский цепко пробежал глазами исписанный формулами листок, потрогал свой обвислый ус. – В нашем деле, Боря, главное, конечно, – интуиция. Но жесткий расчет тоже необходим. Давай-ка вот это просчитаем заново. Мне кажется здесь ошибка есть.

– Да нет тут ошибки, – скупо проговорил Каюстов, – все верно. И в детдоме он был, есть свидетели. И на целину ездил, и на заводе потом работал, знали его там, видели. Не мог же человек просто так бесследно исчезнуть. Так не бывает.

– Бывает, Володя, бывает, – прошептала Лика, гладя жесткие, пропахшие костром волосы Воскресенского. – Я другой любви и не знаю. Нет ее – другой. Есть только эта – с первого взгляда. Вот она и бывает, милый…

Она наклонилась и поцеловала его в мужественные потрескавшиеся губы.

– Что ты меня как покойника целуешь, – с трудом проговорил Карасев. – Мы еще до Берлина дойдем, перед рейхстагом спляшем. Вот увидишь…

Он тяжело с надрывом закашлял, судорожно прижав ко рту перебинтованную руку.

– А ты испей, родимый, легче станет, – наклонилась вперед баба постарше. – Парное молочко все болести снимет.

– Мою не снимет, – выдохнул Петр, спуская с лавки бледные костлявые ноги. – У меня такая гадина у грудях свилась – не приведи бог. Чисто порча, как пить дать. И опять же, знаю ведь кто это сделал. Знаю, а молчу. Потому как страстотерпец, истинный христианин… испить, что ль…

Он принял из рук политрука теплую флягу, ненадолго припал к ней, вытер рот рукавом:

– Вот спасибо… так вот, товарищ комдив, ползем мы вдоль траншеи, а немцы все ракеты свои пускают. Не очень часто так, но чтоб им видно было. Ползем, я Серегу трогаю за ногу: мол, вон немец торчит, этого и возьмем. А он мне на блиндаж показывает. А там, пригляделся я и вижу: стоят в темноте два немца. И оба офицеры. Один помоложе, другой постарше. Ну, смекаю, помоложе нам менее полезен будет. И выбрал старшего.

– Молодец, Жихарев! – Вера Алексеевна встала из-за стола, прошла между партами и, остановившись возле парты Олега, раскрыла его тетрадь. – Вот, послушайте, ребята, что он пишет… Родина, мне кажется, это не дом и не улица, и даже не город, в котором ты родился. Родина – это вся наша огромная страна, самая дорогая, самая великая на свете. Она не может сравниться ни с какой другой страной, потому что только здесь человек по-настоящему счастлив, свободен, рад окружающей его жизни. А какая природа у нас в СССР! Леса, перелески, луга. И реки, и горы, и огромные моря. Я очень люблю нашу природу. И мое самое любимое дерево – береза.

– А мое – каштан, – улыбнулся Сергей, снова наполняя бокалы. – Знаете, Ира, есть такой древний галльский календарь. Там у каждого человека свое дерево. Так вот у меня – каштан. И я сейчас вспоминаю, я ведь с самого детства люблю каштаны. И листья, и деревья, и плоды.

– Жареные на угольях? – засмеялась медсестра, подавая ему мензурку с лекарством.

– Точно, точно, дарагая, – Махаладзе приподнялся, принял мензурку, выпил и поморщился. – Фуу… гадасть какая…

– Вот, что значит в городе пожил! – расхохотался дед, цепляя вилкой кусок пожелтевшего сала. – Да! Отвык ты от нашего сучка, отвык, Сеня!

– Ладно, ты лучше расскажи, как у вас тут с уборочной дела обстоят, – строго спросил Малютин.

– Плохо, – помрачнел Терентий Палыч и медленно опустился на стул. – Вчера опять температура поднялась, бредил. А к утру слабость у него наступила, бледный, как полотно. И бредит, Юленька, все время бредит…

– Бред, товарищ Лещенко, это еще не помешательство, – капитан развязал тесемки красной папки, полистал дело. – Симулирует он. Как и неделю назад симулировал сердечный приступ. Артист он.

– Безусловно! – тряхнул головой отец. – И я это знаю не хуже вашего. То, что Витька мой талантлив – это абсолютная истина. Он в десять лет уже выступал. В школе, в клубе. Потом в доме пионеров занимался. А там ведь тоже отбор есть. Он, я помню, неделю к поступлению готовился, монолог Гамлета учил и басни Крылова. И вот приняли! Добился своего. Потому что – талантлив.

– А тут талантливые только и выставляются. Вы что, думаете мы сюда рутину потащим? – насмешливо проговорил худощавый парень в джинсах. – Мы посредственность не выставим. Вон, Саша Любаров. Бывший геолог, в этом году Суриковский заочно окончил. Посмотрите, какие пейзажи! А Марина Луспекарова. В казахских степях три месяца была, смотрите какой воздух. Прямо чувствуется – горячий! Обжигающий! Ведь чувствуется, а?

– Конечно, – сдержанно ответила Римма, обрезая тюльпаны. – Вечером здесь прохладней. А днем, что ж говорить. Это солончаковый ветер. Если простыню мокрую повесить – вся просолится. Вот так и живем…

Она поправила косынку и исподлобья посмотрела на Русецкого.

– А красивая вы, – проговорил полярник, снимая унты. – Вы похожи на Ассоль. И вообще вы девушка нездешних широт. Вы где родились?

– В Ленинграде, – ответил сержант, вставляя новый диск. – Я там и родился, и вырос. В консерваторию хотел поступать, а тут война.

– А я на Балхаше рос, – Подлужный надел фуражку, постоял, прислонившись к косяку, вздохнул и вышел.

С гор потянуло прохладой. Голубоватый туман накрыл долину, повис над зарослями алычи. Солнце, окутавшись мутно-розовой дымкой, медленно опустилось на Западный хребет. В ауле лаяли собаки, одетые в черное женщины возились возле круглых печей. Мулла пронзительно закричал на крыше.

Со стороны Львиного ущелья послышался цокот копыт, и вскоре из тумана вырос всадник на кауром жеребце. Белая пушистая папаха сидела на его голове, черная бурка покрывала плечи и ниспадала на бока разгоряченного коня. За плечами торчала винтовка. Готовящийся к намазу Абдулла из-под ладони посмотрел на всадника и кивнул стелящему коврик Кариму. Тот бросился в саклю. Всадник резко остановил коня, ловко скинул винтовку и прицелился. В глубине затянутого туманом Львиного ущелья показался свет и раздался грохот. Прорезая плотные волны тумана, серебристая ракета медленно поднялась из ущелья. Огненный шлейф трепетал под ней, слюдяные стекла в ауле тряслись от рева.

Ракета повисла над дробящими эхо горами и стремительно скрылась в бледно-синем небе.

Всадник выстрелил. Пуля обожгла Абдулле щеку. Он злобно выругался и побежал в саклю.

– А он у нас по-солдатски есть привык: раз, два и готово! – улыбнулся Ярцев, нарезая хлеб. – Как со мной в походе побывал, так сразу на мужчину похож стал. Ведь правда – похож?