Первый субботник - Сорокин Владимир Георгиевич. Страница 5
Он сунул в печку сухую кедровую веточку, вынул и прикурил от охватившего ее пламени.
– Ты так рассуждаешь, будто все уже известно наперед, – грустно усмехнулся Авдеенко. – Но ведь в Усть-Северный они собирались только на следующей неделе. По плану-то так.
– Николай, ну что ты говоришь? Что они – пацаны, что ли? У Коршевского десятилетний стаж, он эти места знает как свои пять! Неужели, по-твоему, они настолько глупы, чтобы по вертолетам и стрельбе не догадаться о лавине? Да и продукты у них на исходе. Значит, пойдут в Усть-Северный. Я точно говорю вам, пойдут! А вы вот с Петром – настоящие паникеры. Рассуждаете, как младенцы, – бросить все, бросить образцы и идти искать! Где искать? Вдоль хребта? У Желтой Каменки? А может к западному ущелью податься? Вы же сами ничего толком не знаете. Бросить образцы, чтоб их лавиной засыпало! Полный абсурд…
– А если не засыплет? – спросил Авдеенко. – Сюда лавина вряд ли дотянется…
– А если дотянется? Что тогда? – повернул к нему свое широкое лицо Алексеев. – Как мы в глаза Родникову посмотрим?
Они замолчали, сосредоточенно глядя на потрескивающую печурку.
Иван Тимофеевич все так же неторопливо курил. Загорелое скуластое лицо его было хмурым и сосредоточенным. Седые виски выглядывали из-под плотно натянутой вязаной шапки.
Авдеенко покачал головой:
– Да, образцы, это конечно… год собирали…
Вытянув губы, он стал осторожно прихлебывать горячий чай. Соловьев нетерпеливо сунул руки в карманы:
– Саша, давай-ка еще раз свяжемся с Усть-Северным.
Алексеев пожал плечами, встал:
– Пожалуйста.
В углу на грубо сколоченном столе поблескивала алюминиевой панелью новенькая рация.
Подвинув стульчак, Алексеев уверенным движением надел наушники, щелкнул тумблером. На панели засветился красный огонек.
Алексеев быстро заработал ключом.
Потом перестал, поправляя наушники на голове, вслушиваясь в ответную россыпь морзянки.
– Ну вот… – тихо проговорил он, простукивая «отбой». – Не пришли еще. Нет их. А вертолеты завтра утром, как пурга уляжется, опять полетят.
Выключив рацию, он снял наушники, встал:
– В общем, ребята, по-моему, надо собираться, и с утречка – в путь. Образцы тяжелые – добрые полтонны. Пока дойдем, пока что…
Сидящий возле окошка Иван Тимофеевич вздохнул и выпустил широкую струю дыма.
Все повернулись к нему.
Соловьев осторожно спросил:
– Иван Тимофеевич, ну а вы-то что думаете?
Иван Тимофеевич молча покусывал мундштук трубки.
Алексеев почесал бороду:
– В тупик зашли. Я – одно предложение, они – другое… дилемм…
Авдеенко поставил пустую кружку на стол:
– Первый раз такие разногласия. Иван Тимофеевич, вы вот геолог опытный, двадцать пять лет в партиях. Уж вы-то, наверное, знаете, что делать.
– Наверное, поэтому и молчите, – улыбнулся Соловьев.
Иван Тимофеевич ответно улыбнулся:
– Поэтому, Петя, поэтому…
Он приподнялся, выбил трубку о край стола, убрал в карман и облегченно выдохнул:
– Значит так. Как говорил мой земляк Василий Иванович Чапаев, на все, что вы тут наговорили – наплевать и забыть. Давайте-ка на кофейной гуще гадать не будем, а станем рассуждать по-серьезному. Оценивая сложившуюся ситуацию, мне кажется, что надо просто помучмарить фонку.
В наступившей тишине Алексеев качнул головой. По его лицу пробежало выражение восхищения:
– А ведь верно… как я не додумался…
Соловьев растерянно почесал затылок, тихо пробормотал:
– Да я вообще-то… хотел то же самое…
Авдеенко одобрительно крякнул, шлепнув себя по коленке:
– Вот, орлы, что значит настоящий профессионал!
Потрепав его по плечу, Иван Тимофеевич вышел на середину избы, присел на корточки и костяшками пальцев три раза стукнул в оледенелый пол, внятно проговорив:
– Мысть, мысть, мысть, учкарное сопление.
Стоящие вокруг геологи хором повторили:
– Мысть, мысть, мысть, учкарное сопление.
Затем молодые геологи быстро встали рядом, вытянув вперед ладони и образуя из них подобие корытца.
Иван Тимофеевич сделал им знак головой.
Геологи медленно наклонились. Корытце опустилось ниже. Склонившись над ним, Иван Тимофеевич сунул себе два пальца в рот, икнул, содрогаясь.
Его быстро вырвало в корытце из ладоней.
Отдышавшись, он достал платок и, вытерев мокрые губы, проговорил:
– Мысть, мысть, мысть, полокурый вотлок.
Не меняя позы и стараясь не пролить на пол густую, беловато-коричневую массу, геологи внятно повторили:
– Мысть, мысть, мысть, полокурый вотлок.
Иван Тимофеевич улыбнулся и облегченно вздохнул.
В печке слабо потрескивали и с шорохом разваливались прогоревшие поленья.
За маленьким окошком свистела таежная вьюга.
Желудевая Падь
Дед осторожно опустился на поваленный дуб, потрогал гладкий, потерявший почти всю кору ствол:
– Вишь, чистый какой…
Сашка подошел, поставив рядом ведро с грибами:
– Что, объел кто?
– Да нет, сама отлупилась, – дед достал кисет, стал медленно развязывать. – Дубовую кору мало кто ест. Горькая она. И твердая. Заяц яблоню уважает, а лось ольху…
Сашка сел рядом с дедом, сложил ножик и кинул в ведро, на лохматые шляпки груздей.
– Плохое тут место, дедуль. Грибов нет что-то. Сырота. Вот и ореховики одни, да молокане.
Дед развязал кисет, зачерпнул трубочкой крупно нарезанный табак:
– Сырота она и есть… Вон низина-то какая. От этого и дубы валятся. И желуди на них не держатся…
– Поэтому и Желудевой Падью назвали?
– А как же. Желудевая Падь она и есть. Чуть желуди наклюнулись и опали сразу, не созремши. Сырота…
Он достал спички, примял табак в трубке и закурил.
Сашка зевнул, положил руки на колени:
– Тетя Ната сейчас, небось обедает.
– Ага, – кивнул дед головой. – Погодь, поспеем. Дай покурю малость. Тут идти-то версты полторы, не боле…
Он медленно потягивал трубку.
Ветра не было и голубоватый дым волнисто расплывался возле его морщинистого лица с большим горбатым носом и гладкими белыми усами.
Сашка смотрел как проступает в трубке сквозь табак оранжевый огонек:
– Дедуль, а почему ты тут сидеть любишь? Тут же грибов совсем нет и сыро.
Дед усмехнулся:
– Да так… памятное местечко…
– Как, памятное?
– Тут мой друг погиб. Крестного сын. Вася.
– Ты что-то не рассказывал.
Дед молча кивнул головой и продолжал курить.
Желудевая Падь лежала перед ними.
Толстые, тесно стоящие дубы кое-где переплелись корявыми ветвями, широкие стволы утопали в узорчатых листьях папоротника.
Лучи вечернего солнца, пробившиеся сквозь листву, играли на дубовой коре.
Дед выпустил дым сквозь усы, потрогал висок:
– Да… давно это было…
– В войну?
– В войну. В ее самую. Тут у нас немцы стояли, а мы с отрядом были верст семьдесят отсюдова.
– Возле Черногатино?
– Да. А Вася из Малых Желтоух был. Выросли вместе, вместе в отряд ушли. Ну и невеста была у него. Не в Желтоухах, а у нас, на Слободке.
– Она жива щас?
– Нет. Лет семь тому померла. И его нет.
– А ты, дедуль, знаешь как он погиб?
Дед снова усмехнулся:
– Да я ж видал все. Прямо на моих глазах.
– Правда?
– Правда, Саш, правда.
Дед раскурил погасшую трубку, вздохнул:
– В сентябре было. Мы тогда думали в Белоруссию идти, фронт там был. А у нас уж ни оружия, ни припасов не было. Ждать-то не откуда. Что было – потратили. Так по лесам и отсиживались. Короткие вылазки делали. Ну и командир решил идти прорваться к нашим, чтоб зимой не околеть в лесу.
– Дедуль, а в деревнях вы не могли зимовать?
– В деревнях-то немцы, голова! Это ж все немчурой занято было. Вот. Ну и Васька, а он хороший разведчик был, на хорошем счету, упросил, стало быть, командира отпустить его за хлебом. А за одно и с невестой проститься. Ну и пошли мы. С подводой, тихохонько пошли. Шли ночь, день спали в кустах. Потом опять ночью. И вот, только утро начинается, а мы впятером входим в Желудевую Падь.