Сердца четырех - Сорокин Владимир Георгиевич. Страница 9

Ребров сидел в кресле и смотрел в зажженный камин. Ольга, сидя на ковре по-турецки, наливала в стаканы вторую порцию коньяка, — Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все… просто везде… — пробормотал Ребров и устало вздохнул.

— Да, да, да, Если мы в четверг не выйдем на Ковшова, брошу все к чертям. И — в Киев.

— А мы? — Ольга подала ему стакан.

— Вы? Вы… — он пригубил коньяк. — Не знаю, не знаю. Сами поедете, сами доберетесь.

— Ну что ты говоришь, — улыбнулась Ольга. — Как это мы сами доберемся?

Он раздраженно дернул головой:

— Ольга Владимировна! Я уже три месяца бьюсь лбом в стену. Я потерял: Голубовского, Лидию Моисеевну, Цветковых. Мы потеряли блок. Генрих Иваныч сжег теплицы. Вы оставили третье оборудование. Сережа о Денисе ничего не помнит и, я полагаю, не вспомнит. А значит, получать круб, получать беленцы мы будем вынуждены через Ленинград. Только через Ленинград. Вот перечень наших потерь. А что же мы приобрели? Разрушенную, разваленную до основания мастерскую? Никому не нужные связи? Бессмысленные вычисления Наймана? Бесполезные шесть миллионов?

— Но ведь Ковшов обещал…

— Ковшов? Обещал? Вы его хоть раз в глаза видели? Нет. И я не видел. В нашем положении верить телефонному разговору — явная глупость. Но вынужденная. Поэтому я и пошел на договор. Нет, нет ничего, кроме паллиативов. Сплошная полоса зависимости и вынужденных ходов.

— Витя, но мы же завершили с металлом. И Найман сказал, что у ребят получилось.

— У ребят получилось! Да! Но из этого вовсе не следует, что получится у нас. Если вы так уверены, почему же тогда голосовали против? Из принципа? Или все-таки из-за неуверенности?

Ольга молча отпила из стакана. Ребров залпом допил свой коньяк и поставил стакан на пол:

— Конечно, оптимизм — это хорошо. Это то, что не позволяет нам опустить руки. Пока работаем, делаем, что можно. Но опираться следует все-таки на теорию вероятности, на жесткий расчет. И все радужные фантазии отбросить. Раз и навсегда.

Он помолчал, глядя в огонь, потом произнес:

— Ольга Владимировна. Давайте поебемся.

Ольга удивленно подняла брови:

— Что… прямо сейчас?

Он кивнул. Ольга искоса взглянула на его напрягшийся член, улыбнулась и стала раздеваться. Ребров встал, снял брюки и трусы. Раздевшись, Ольга подошла к Реброву. Он повернул ее спиной к себе, она облокотилась на спинку кожаного кресла.

Ребров вошел в нее сзади и стал нетерпеливо двигаться, громко стоная. Ольга прижалась щекой к спинке и смотрела в огонь. Ребров стал двигаться быстрее, откинулся назад, потом схватил Ольгу за плечи, прижался к ней, замер и зарычал ей в волосы.

— Витя… — прошептала она и улыбнулась.

— Ой… даже слюни потекли… — Ребров вытер рот рукой, отошел и в изнеможении упал на диван. — Ой… Ольга Владимировна… простите меня… пожалуйста…

— За что же? — она потрогала себя между ног, понюхала руку.

— Простите… за все меня простите, — бормотал Ребров.

— Я приду сейчас, — она вышла и вернулась минут через пять, завязывая на ходу пояс белого махрового халата.

Ребров спал на диване. Ольга принесла одеяло, накрыла его, взяла свою одежду, головку в стакане, и пошла к себе в комнату.

Сережа проснулся раньше всех. За окном светило солнце.

Часы показывали 9.22. Сережа вылез из-под одеяла, потянулся, встал. На нем были красные трусы и белая майка с эмблемой рок-группы «Роллинг Стоунз». Он вышел в холл, подошел к двери ольгиной комнаты и осторожно приоткрыл. В комнате было сумрачно из-за плотно сдвинутых фиолетовых штор. Ольга спала. Сережа тихо вошел, прикрыл за собою дверь, подошел к кровати и стал медленно стягивать с Ольги одеяло:

— Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности, обнаружил обнаженную Ольгу.

Ольга вздохнула:

— Сереженька…

— Ольга, отдайся, озолочу, — Сережа потрогал ее грудь.

Она зевнула, повернулась на спину, открыла глаза:

— Который час?

— Двадцать пять ебут десятого, — Сережина рука скользнула ей в пах.

Ольга шлепнула его по руке, села:

— Открой эти… шторы…

Сережа потянул за шнурок, шторы разошлись, солнце залило комнату.

— Ой, какая прелесть, — Ольга сощурилась потерла глаза.

— На лыжах пойдем… Виктор встал?

— Не скажу.

Она потянулась к халату, но Сережа схватил его и сел на подоконник:

— Цып, цып, цып.

— Засранец… ооойяяя! — она с хрустом потянулась.

— А у нашей Оленьки обе сиськи голеньки.

Ольга встала. Сережа бросил ей халат и отбежал к двери.

— Я тебя серьезно спрашиваю, — она посмотрела на плавающую в стакане с водой головку, — встал Виктор?

— У Ольки пизда рыжая!

Отшвырнув халат, Ольга кинулась к нему. Он юркнул за дверь. Распахнув дверь, она бросилась за ним, догнала возле туалета, ловко завернула ему руку за спину, зажала рот ладонью и втолкнула голой коленкой в ванную:

— Ну вот, сейчас будем закалять мальчика!

Сережа замычал. Ольга раздела его, влезла с ним в ванну, зажала его голову между своими ляжками, громко похлопала по худому мальчишескому заду:

— Сереже Анищенко прописаны водные процедуры.

Она направила розетку душа на зад Сережи, открыла кран холодной воды. Струйки с шипением ударили в Сережин зад. Сережа завизжал. Ольга закрыла кран:

— Еще, или прощения?

— Прощения, прощения!

Она отпустила его голову и, стоя над ним с душем в руке, развела свои длинные ноги:

— Целуй.

Стоя на коленях, Сережа поцеловал ее поросшие светлыми волосами гениталии.

— Еще.

Сережа поцеловал.

— Громче целуй.

Сережа поцеловал, громко чмокнув.

— Ах ты, поросенок! — усмехнулась Ольга, беря его за волосы.

— Что за крики? — голый Ребров вошел в ванную.

— Крещение младенца, — улыбнулась Ольга, — как почивать изволили?

— Прекрасно… — Ребров подошел к раковине, взглянул на себя в зеркало, провел рукой по щеке.

Сережа вышел из ванны, забрал свои вещи и вышел, обиженно молча. Ольга отвернула кран холодной воды, стала поливать себя из душа.

— М-да… ибо из малого строится великое, — пробормотал Ребров, взял с полки электробритву и стал бриться.