Закон парности - Соротокина Нина Матвеевна. Страница 76

— И опять-таки не могу с вами не согласиться. Иными словами, вы хотите сказать, что не хотите донести эту историю во всех подробностях до ушей Ивана Ивановича Шувалова.

Мрачный и сосредоточенный доселе Никита оживился.

— Так далеко моя мысль не шла. Но вы меня упредили, и, конечно, правы. В доброте и искренности графа Ивана Ивановича я не сомневаюсь, но у него есть братья, и хоть давно я не был при дворе, успел понять, как туго сплетен там узел дворцовых интриг. Говорят, в Петербург прибыл фельдмаршал Фермор?

— Прибыл.

— Арестовали Тесина, а метят в фельдмаршала? Как бы не повторилась сейчас история несчастного Апраксина. Дело с отравлением слишком лакомый кусок для партии, настроенной против великих князя и княгини. А повторение этой истории России не на пользу.

— Не будем так мрачно смотреть на вещи. Вы кофе пили? Не составите ли мне компанию?

За завтраком разговор вертелся вокруг того же предмета, но звучал уже менее трагически. , — Скажите, князь, спросили ли вы Мелитрису Николаевну, знакома ли она с Анной Фросс?

— Знакомством это не назовешь, но они виделись как-то во дворце. Анна сама позаботилась об этой встрече — Как видите, все совпадает. Разговор с Мелитрисой был крайне… как бы это сказать, неприятный, одним словом, — доверительно пожаловался Никита. — Жена вспоминает об их встрече с горечью. Почему, я и сам не пойму. Видно, на всем здесь лежит отзвук моих подвигов. Это ведь я, болван безмозглый, помог Анне подняться на эдакую высоту. Более того, я сам назвал ей имя Мелитрисы, мол, моя подопечная во фрейлинах императрицы состоит. Анну, помнится, очень это заинтересовало, она тут же карандашиком имя и фамилию записала.

Лядащев жевал рогалик и думал, а ведь князь прав, это дело не терпит огласки. Нельзя допустить, чтобы имя Анны Фросс и деяния ее фигурировали в опросных листах.

— Давай-ка, Никита Григорьевич, наметим вчерне план действий…

Через час они расстались, и Лядащев направился в малую камеру на первом этаже в Петропавловской крепости к барону Блюму. Почкин хотел было его сопровождать, но тот сказал задумчиво:

— Дай-ка я один с ним поговорю. Свежий человек произведет на арестанта особое впечатление. Смотришь, все по-другому и высветлится. И писца не возьму. Пока он все запишет, полдня уйдет.

Почкин посмотрел на начальника с удивлением, но спорить не стал.

Маленький барон сидел на лавке нахохленным петушком, разноцветные, одежды его загрязнились, смялись, пегая бороденка придавала лицу особенно неопрятный вид, но встретил следователя он бодро, выражая всем своим видом желание содействовать истине и говорить «правду, только правду, святую правду».

Лядащев начал с главного, играть, так ва-банк.

— Вы давно знаете Анну Фросс?

— К-ка-к-кую Анну? Как-кую Фросс? — пролепетал Блюм и сразу обмяк, превратившись в кучу разноцветного, хныкающего тряпья.

— Ту самую племянницу леди Н., как вы ее изволили называть в шифровке, ту, которая явилась в Петербург с гнусным заданием отравить государыню Елизавету. Это попахивает плахой, Блюм.

Маленькие ручки барона взметнулись в молитвенном экстазе.

— Я никакого отношения не имею к этой потаскушке. Моя сфера — русский флот. А эту шельму навязали мне против воли. Я понятия не имел, какое у нее задание! В противном случае никогда бы не согласился брать ее с собой. Верьте мне, господин следователь! Заклинаю! Она дрянь, дрянь… — он разрыдался.

— Какую отраву Анна Фросс давала государыне?

— А я откуда знаю? Может, и не было никакой отравы. Может быть, это все блеф чистой воды. Может, она про порошки все выдумала, чтоб награду получить. Я подозре-е-вал такое!

— А барон Диц?

— Это страшный человек. Страшный! « — Поговорим подробнее…

Беседа с Блюмом все еще продолжалась, когда Никита вступил в особняк на углу Садовой и Невской першпективы, принадлежащий Ивану Ивановичу Шувалову. В кабинете было жарко натоплено, граф по обыкновению был нездоров. Знаток моды сразу заметил бы изменения в облике хозяина и в убранстве его кабинета — французское влияние сейчас во всем брало верх.

Еще год назад знающий в моде толк человек завязывал шейный платок большим мягким узлом, и чтоб длинный конец лежал на правую сторону — этак небрежно. Над этой небрежностью иногда часами бились! Война во все внесла изменение. Теперь, извольте видеть, платок на шее вообще не завязывается, а устраивается в виде жабо, в костюме не должно быть никаких лент, воланов, во всем военная строгость и чтоб кружав не в избытке.

Разумеется, Никите и в голову не приходило знать эти подробности, а Шувалов, хоть и знал, не следовал им рабски, но его атласный камзол жюс-окор был сшит у лучшего французского портного, а мягкие домашние туфли были привезены из самого Парижа. Палевыми шторами на окнах обогатил кабинет все тот же город, и только пышный букет роз на инкрустированном черепахой столике был отечественного производства.

Встреча была необычайно теплой.

— Что же вы, мой друг? Уехали с непременным обещанием написать, и ни одной эпистолы. Это на вас не похоже…

— Ваше сиятельство, обстоятельства чрезвычайные понудили вести меня столь неблагородным образом. Я вам писал, что поехал в прусские земли, чтобы найти опекаемую мной девицу. Но мирный вояж привел к тому, что я участвовал в Цорндорфской .баталии.

— Вы? Невероятно! — измученное болезнью лицо графа оживилось. — Вы же штатский человек!

— Но вы сами изволили снабдить меня рекомендательным письмом к фельдмаршалу Фермеру.

Шувалов рассмеялся и замахал бледными, ухоженными руками, камни на перстнях вспыхнули радугой.

— Друг мой, это было сделано в тех видах, чтобы фельдмаршал помог в ваших поисках. Но я не рекомендовал вас в волонтеры! Расскажите же, и не опускайте подробностей. Это необычайно интересно!

Шувалов говорил вполне искренне. Цорндорфское сражение и по прошествии двух месяцев продолжало волновать умы придворных, а сам фаворит задался серьезной задачей — беспристрастно выяснить вину Фермера в нашем поражении. Впрочем, при дворе битву прямым поражением не называли. Была в Цорндорфской баталии какая-то тайна. Мы не победили, но и не проиграли — такая оценка больше всего устраивала двор.

Никита стал с жаром описывать события тех страшных дней. Он подготовился к разговору, заранее проконсультировался с Беловым и теперь мог вполне отчетливо воссоздать картину боя: вот здесь стояла наша артиллерия, там шуваловские» единороги «, здесь полки гренадерские, там кирасирские, конница, казаки… Конечно, не оставил он вниманием страшный натиск прусской армии, ее организованность, четкость, в рукопашной они, ваше сиятельство, пожалуй, слабоваты, но особенно выпукло в его рассказе выглядела мужественность наших солдат, они гибли сотнями, тысячами с именем государыни и России на устах. Раненых, ваше сиятельство, свозили в лазарет, оборудованный в низинке. Имя пастора Тесина выплыло в рассказе вполне естественно. Далее Никита не пожалел красок, чтобы описать поведение пастора во время битвы и его высокие моральные устои.

— Вы говорите о духовнике Фермера? О том пасторе, что в Петропавловской крепости сидит?

— Именно о нем, ваше сиятельство. Он арестован безвинно.

— Не надо» сиятельства «, — машинально заметил Шувалов, он посерьезнел, насупился и с раздражением крикнул в полуотворенную дверь:

— Я просил токайского! Нельзя ли побыстрее подать!

Никита с полной уверенностью мог сказать, что ни о каком токайском речи не было, но лакей появился с такой быстротой, словно все время их разговора стоял с подносом под дверью.

Выпили золотого токайского, посмаковали, похвалили.

— Вы ведь о пасторе рассказывали не без тайной мысли? — спросил, наконец, Шувалов, лицо его уже разгладилось и опять светилось благодушием.

— Вы правы, Иван Иванович, не без тайной…

— Кто вас уполномочил… нет, скажем иначе, кто вам посоветовал просить за Тесина? Уж не фельдмаршал ли Фермер?

— Помилуйте, ваше сиятельство, я с графом Фермором двух слов не сказал, только присутствовал один раз на званом обеде. Просить за пастора Тесина меня уполномочила только моя совесть. Мы очень сблизились с пастором за время знакомства. Он носит свой сан с честью, он воистину пастырь духовный, и к нему не может пристать никакая скверна.