Легионы идут за Дунай - Бакиев Амур. Страница 59

Речи пьяного римлянина в «Золотом Орфее» молнией облетели солдат вспомогательных фракийских частей в Дуросторе. Воины не смотрели друг на друга. Война за Данувием неожиданно приобрела совсем иной смысл. Центурион Искар на одной из сходок процедил, сплюнув:

– Под Берзовией я красивую девчонку добыл и припрятал, а в Транстиерне продал грекам за сорок денариев. А теперь, после болтовни той римской свиньи, думаю: лучше бы на волю выпустил.

Ептетрас-знаменосец из когорты Искара, оглянувшись, нет ли поблизости префекта или контуберналов из римлян, добавил раздумчиво:

– Дерьмо мы все последнее! Все – дерьмо! Я родом из-под Берои. Дед мой с римлянами за свою землю сражался. А отец вступил в вексиллатион. Двадцать пять лет как один оттарабанил, таскаясь по Африке и Востоку. При штурме Иерусалима левой ноги лишился. Как раз в последний месяц службы. Отпустили без задержки. Так он, когда права италийского гражданства и участок получил, чуть не плакал от радости. А я думаю, чему радоваться-то? На своей родине свою же землю в награду получаешь. Суки! Римские живоглоты! За тот клочок в тридцать югеров сколько человек отец в Сирии или Кирене с земли согнал. А кому она досталась? Римлянам!

Фракийцы вразнобой кивают:

– Верно! Точно так!

Молодой одрис, жуя кусок лепешки (не избавился еще от детской привычки), проникновенно шепчет:

– От Берзовии правее миль на двадцать во время нашего наступления я и покойный Дижапор, да упокоится его душа у Диоскуров, на заготовке мяса попались дакам. Расспросив нас да узнав, что мы фракийцы, они ничего нам не сделали. Помолчали презрительно, а старший их напутствовал: «Идите и передайте товарищам, что у даков с фракийцами одни боги и судьба одна, а враги и у тех, и у других – римляне! Негоже поклоняющимся Диоскурам для жадных римских шакалов землю своих братьев завоевывать. Достаточно одной Фракии, подаренной Риму!»

Аналогичные разговоры шли практически в каждой центурии или конной турме. Теперь любое поручение, полученное от начальника-римлянина, воспринималось как личное оскорбление. У молвы длинные крылья. И чем дальше уносятся слухи, тем большим комом подробностей они обрастают. Подспудно, незаметно для глаза трибунов и легатов во вспомогательных подразделениях фракийцев и мезов зрело и росло недовольство. Мужество даков, соседей по Данувию, вызывало уважение. Легенды о Децебале передавались у костров все новым и новым слушателям. Разведчики дакийского царя, проникавшие в манипулы, нагнетали страсти. Достаточно было малейшей искры, чтобы тщательно скрываемое недовольство прорвалось наружу. В преддверии весеннего возобновления боевых действий вексиллатионы фракийцев были идейно разложены и как военная сила представляли угрозу самой римской армии.

4

Тзинта не находила себе места. Могла ли она подумать о таком? Скажи ей кто-нибудь раньше, рассмеялась бы в лицо. Полюбить мужа? Но вот любит! До беспамятства. Речи отца, нашептывания брата – все померкло перед заполнившим сердце чувством. После поражения даков Регебала не могла видеть. Считала, что он – главный виновник неудачи. Брат догадывался о ее настроении. Старался не попадаться на глаза. За все время после заключения перемирия с римлянами Децебал лишь два раза появился в Сармизагетузе. Почерневший, осунувшийся. Виновато сгорбившись в кресле, брал на руки подросшую Тиссу:

– Совсем большая выросла. Что тебе подарить, Тиа?

Девочка напускала важный вид:

– Ничего не надо, папа. Я же царская дочь и ни в чем не нуждаюсь. – И в следующее мгновение просила: – А ты покатаешь меня на своей лошади, папа?

Царь счастливо улыбался:

– Я подарю тебе самую красивую сарматскую лошадку. А хочешь, достану маленького коня из римской Британии? Феликс рассказывал мне, – обращался Децебал к жене, – на Альбионе разводят карликовых коней [177]. Они пятнистой расцветки, с длинными гривами и хвостом и очень своенравны. Ну как, хочешь?

Тисса с немым обожанием смотрела на отца:

– Не-а, только на твоей и обязательно с тобой.

– Решено. Завтра с утра и катаемся. Да, забыл, от сына Ратибора, вождя карпов, тебе передали эти браслеты.

Отец доставал из карманов сплетенные из золотых проволочек ажурные украшения.

– Сын Ратибора? И откуда он меня знает?

Отец подмигивал матери:

– Если бы только он один знал про тебя! А то ведь отбоя нет. Но, браслеты я взял пока у одного сына Ратибора.

– Он... Он... красивый?

– Похож на деда Плана, ну, может, нос побольше.

– На П-ла-на-а-а?

– Да-а.

– Не нужны мне его браслеты.

– О-хо-хо-хо! – царь закатывался безудержным заразительным смехом. За ним начинала смеяться Тзинта. Дочка догадывалась, что ее разыгрывают, и обиженно сопела.

Это были радостные мгновения в их жизни. Ночами она исступленно ласкала мужа, торопясь наверстать упущенное. Он был благодарен ей. За любовь. За дочь. Просто за нее саму. Тзинту.

И Диег, и Котизон замечали происшедшую с ней перемену. Пасынок делался мягче, видя ее заботы об отце. Диег относился ко всему философски. Она по-своему, по-женски, любила и ненавидела их одновременно. Любила за то, что готовы отдать за Децебала жизнь. Ненавидела потому, что все время становятся между ней и мужем, разлучают. Умом понимала – война. Государство и войско требуют неусыпного внимания. Будучи слишком женщиной, Тзинта до конца не осознавала нависшей над Дакией смертельной опасности. И что муж ее, брат, сын и сама она волею Судьбы поставлены на наковальню Времени под сокрушительный молот Истории.

Сусаг явился во дворец, когда уже стемнело. На морозном небе застыли звезды. Во дворе мелькали факелы, лаяли собаки. Полководец бросил поводья подбежавшему телохранителю. Скорибу, неподвижно восседавшему на заиндевелом мохнатом коне, кивнул:

– Слезай, пойдешь со мной!

Мастер, свесив ноги на один бок, тяжело сполз на землю. Во внутренних покоях рослые стражники в чешуйчатых сарматских панцирях безмолвно расступились, узнав военачальника в лицо. Перед резной дверью из белоснежной липы приехавшие остановились.

– Доложи! – приказал слуге Сусаг и привычно оправил широкий военный пояс с изогнутым серповидным мечом.

– Входите, царь ждет вас!

Децебал выжидательно посмотрел на гостей, когда они переступили порог. Он был не один. В комнате находились также Диег, Котизон, Регебал и командир третьего легиона даков римлянин Леллий. Сусаг низко поклонился властелину.

– Да будут милостивы Кабиры к тебе и твоему дому, царь.

Скориб молча склонился в глубоком поклоне.

– Какие вести ты принес, Сусаг? – Децебал сделал приглашающий жест.

– Вот этот человек, – полководец подтолкнул вперед аппаратчика, – расскажет все.

Царь гетов и даков, прищурившись, разглядывал Скориба.

– Разве ты не погиб в битве при Тапэ, мастер?

– Нет, великий царь. Я защищал твои машины до последнего вздоха. Но меня оглушили топором по затылку и продали в рабство.

– Как же ты овободился?

– В Рациарии меня выкупил у римских солдат твой слуга Мукапор. Он же прислал меня и моих товарищей с оружием, серой и донесением на этот берег.

Царь сощурился:

– Кто такой Мукапор?

Скориб непонимающе отшатнулся. «Неужели Децебал не знает собственного соглядатая на римской стороне? Или Мукапор соврал?» Вслух же ответил:

– Греки зовут его Сервилием.

– Ах, Сервилий! – Владыка облегченно расслабился. – Что же он велел сообщить нам?

– Разное. Например: как только на Данувии сойдет лед, Траян без предупреждения начнет военные действия. Многие части «петухов» к тому времени, когда я переходил реку, тянулись с машинами и обозами из Троэзма, Карсия и Диногенции к Виминацию.

Присутствующие переглянулись, Диег, стоявший у окна, скрестив на груди руки, придвинулся ближе.

– Дальше, – продолжал Скориб, – Сервилий сделал все от него зависящее и сумел настроить некоторые фракийские отряды против императора. Многие мезы и одрисы давно тяготятся войной против даков. Они перейдут на нашу сторону при первой же возможности. Но нужно золото. И среди фракийцев есть колеблющиеся. Золото сделает таких сговорчивее. Если царь согласится с ним, то пусть шлет деньги. В этом вопросе Сервилий просил не медлить.