Маг-менестрель - Сташеф (Сташефф) Кристофер Зухер. Страница 5

— Я так и сделаю, лорд канцлер, — кивнул Бонкорро и прижал книгу к груди так, словно обнимал ее. Устремив на Ребозо радостный взгляд, он снова поблагодарил канцлера: — Ну, спасибо, вот уж спасибо, так спасибо!

«Вот жалость-то, — думал Ребозо, — что мальчик родился принцем. Из него получился бы превосходный колдун, если бы его повести по этому пути...»

А когда Ребозо на следующий день собрался трогаться в путь, Гарчи прокашлялся и сказал:

— Понимаете, какое дело... мальчишки-то меня за нос водили, безобразники этакие. Ну, я, стало быть, пригляжу, чтобы такое больше не повторялось.

— Ни в коем случае! — Ребозо резко обернулся и гневно глянул на барона. — Мальчик должен стать мужчиной — во всех смыслах!

— Ну, как скажете, как скажете, будь по-вашему, лорд-канцлер, — пробормотал Гарчи и подумал: «Может, мальчик и впрямь родной сын канцлера».

Прошли годы. Бонкорро многое узнал и многому научился, подглядывая в дырочки и читая книгу заклинаний. Кое-какие из заклинаний казались ему совершенно никчемными, и такие страницы он пролистывал. Другие же он заучил и испробовал с удовольствием. При этом принц избегал заклинаний, в которых бы на помощь призывался Сатана, да и вообще кто-либо из его свиты. И все равно оставалась еще куча жутко интересных заклинаний. С помощью некоторых из них Бонкорро удавалось видеть много такого, что не шло ни в какое сравнение с картинами, подсмотренными сквозь дырочку в стене. Подобные вещи в конце концов стали его интересовать. И к тому времени, когда Ребозо привез принцу новую книгу, более толстую, юноша успел возмужать — как того и хотел канцлер — во всех смыслах. Год за годом он становился все более искушенным как мужчина. Да, все шло именно так, как хотел Ребозо.

Король упал духом. О, он никому ничего такого не говорил и уж тем более никак не показывал этого. Он продолжал вытягивать подати у купцов и дворян, а те, в свою очередь, прилежно обкрадывали покупателей и крестьян. Король не давал своим подданным расслабляться, но при этом устанавливал очень низкие подати для борделей и запрещал стражникам арестовывать шлюх. Он покровительствовал игорным притонам и при том, что собирал высокую пошлину с торговцев солодом, фруктами и соками, не брал таких высоких налогов с торговцев пивом и вином. Одним словом, он старался как только мог потворствовать продажности, порочности и нищете, но, правда, не изобретал ничего нового.

Более того, можно сказать, что он этим даже и не занимался. Он больше не устраивал кутежей, не буйствовал и не зверствовал, даже в тех случаях, когда кто-то из придворных не слушался его или огрызался. Нет, король, конечно, рявкал на ослушника и, конечно, давал знак стражнику, чтобы тот выпорол невежу, но впечатление было такое, что ото всего этого монарх как бы устал. Да, он ругался на гонца, который приносил дурные вести, но, хоть и отдавал приказ его высечь, сам своими руками никого больше не убивал и не впадал в неукротимую ярость. Он словно бы превратился в оболочку былого злодея, а к тому, что говорил ему канцлер, похоже, и не прислушивался. Выслушивая доклады Ребозо, король смотрел в одну точку и машинально кивал головой. Он часами просиживал в своих покоях, смотрел в окно и прихлебывал что-то из огромной пивной кружки.

В кружке плескалось бренди, потому к обеду король спускался пошатываясь и с налитыми кровью глазами — и то, если Ребозо удавалось уговорить его пообедать. Пьянство монарха не слишком-то заботило Ребозо, хотя ему и нелегко приходилось править государством в одиночку. Он боялся одного: как бы Маледикто не отправился на тот свет до тех пор, пока Бонкорро не достиг совершеннолетия, и еще: как бы король не начал вдруг розыски наследника. На самом-то деле, когда король сильно напивался, у него с языка слетали слова, что надо бы разыскать внука и узнать, куда это он подевался. Тогда Ребозо принимался втолковывать королю, что его величество, видимо, запамятовал — ведь принц Бонкорро погиб на охоте на следующий день после смерти отца. Тогда Маледикто свирепо махал руками, будто и впрямь знал правду. Но ощущение создавалось такое, что, и зная правду, король не слишком судил своего канцлера за то, что тот сделал. Причина подобного отношения к делу выяснялась, когда король был трезв. Именно тогда у него время от времени срывались с языка высказывания, что дети — это маленькие чудовища, а особенно такие дети, которые возомнили себя особами королевской крови. Еще король ворчал, что на свете было бы гораздо лучше жить, если бы детей и вовсе не существовало. Но к вечеру Маледикто успевал набраться, на него нападала слезливость, и он плаксиво бормотал, куда же это подевался его внук.

Итак, вначале было бренди, а потом король пристрастился к белому вину и стал уже не так сильно напиваться. Это беспокоило Ребозо, хотя и не очень. Он позаботился о том, чтобы в кувшин с вином, который относили к королю, всегда подмешивали бренди.

Но когда король ни с того ни с сего перешел на настой трав на чистой кипяченой воде, канцлер запаниковал не на шутку.

И было с чего тревожиться: как только к королю вернулась трезвость, к нему вернулась и его железная воля. Или, скорее, не воля, а решимость. Правда, о том, что он задумал и на что решился, он не сообщал ни Ребозо, ни кому-либо другому. И вот через десять лет после смерти сына король Маледикто отправил Ребозо в ежегодную поездку по провинции, дождался, когда канцлер уедет подальше, после чего собрал придворных и угрюмо объявил им свою волю. Сэру Стикки и сэру Чалико он велел на следующее же утро до зари быть готовыми выехать из замка. Затем король вернулся в свои покои и всю ночь лежал на кровати, глядя в потолок и дрожа.

То ли озябнув, то ли не в силах больше сдерживать страх, король поднялся еще до рассвета, оделся в дорожное платье, нацепил железный нагрудник и шлем и отправился на место, где условился встретиться с двумя рыцарями. Все трое оседлали коней и спустились по подъемному мосту в предрассветном полумраке.

Несколько часов они ехали молча. Похоже, король точно знал, куда именно направляется. Время от времени сэр Стикки и сэр Чалико обменивались удивленными взглядами, однако ни тому, ни другому ничего вразумительного в голову не приходило.

Через некоторое время они доскакали до небольшой деревушки, приютившейся вокруг развалин храма. Тут рыцари подъехали друг к другу поближе.

— Король наверняка прослышал о каком-нибудь священнике, который скрывается здесь, — прошептал сэр Стикки на ухо своему товарищу. — Наверняка решил лично расправиться с преступником.

Лицо у рыцаря при этом побледнело как полотно и губы дрожали.

— Если он собрался его наказать, он мог сюда сам и не тащиться, — сердито пробурчал в ответ сэр Чалико. — Мог бы нас отправить, и все.

— Нас? Единственных из своих рыцарей, кто втайне верует в Бога? О, только не обижайся, Чалико. При дворе ходят такие слухи. Уверен, ты то же самое слыхал и обо мне.

— Ну... это верно... слыхал, — подтвердил Чалико. — Я все гадал, почему это король не убьет нас да еще и сохраняет за нами высокое положение?

— Наверное, он давно замыслил использовать нас для подобного дела. Что же нам теперь делать, Чалико? Он наверняка задумал испытать нас. Наверняка хочет пытать беднягу монаха до смерти, и чтобы мы смотрели!

— А когда увидит, что мы не в силах просто стоять рядом и смотреть, — подытожил сэр Чалико с угрюмым лицом, — когда поймет, что мы готовы броситься на помощь священнику и тем самым обнаружить себя, тогда-то он нас и уничтожит своим колдовским пламенем или еще чем-нибудь. — Тут рыцарь выпрямился в седле. — Он пробил, Стикки, — час нашего мученичества!

Глаза Стикки полыхнули страхом — животным страхом. Но тут же место страха занял острый восторг предстоящей битвы.

— Что ж! — сказал он. — Тогда встретим нашу смерть радостно, ибо нынче же ночью мы будем в Раю!

— Отправимся на Небеса, — согласился сэр Чалико. — Поплывем туда на лодке. А вот и наш лоцман, хотя сам он об этом ни капельки не догадывается.