Мой сын маг - Сташеф (Сташефф) Кристофер Зухер. Страница 31

— Нет, конечно! — с горячностью подтвердил брат Игнатий. — Но не хотите ли вы сказать, что в вашем мире все думают, что это именно так?

— Некоторые придерживаются именно такого мнения, противоречащего моему, — грустно отвечал Рамон. — И среди этих людей много весьма образованных и просвещенных. Что же касается меня, то я полагаю, что не сами люди злы, злыми могут быть их поступки. Люди не могут быть злыми по своей природе, изначально. Просто их души либо и смятении, либо больны.

— Однако такие люди, как правило, совершают только злые деяния, — напомнил Рамону монах, но тут же улыбнулся и с грустью спросил:

— Как я погляжу, вам не дает покоя мысль о том, что ваша доброта не удерживала мальчиков от дурного поведения, не воспрепятствовала Злу, которое взяло их в свою власть?

— Знаете, я не считаю себя таким уж хорошим человеком, — попробовал отговориться Рамон, а Химена сжала его руку, словно хотела поддержать, придать сил.

— Однако, судя по всему, вы полагаете, сеньор Мэнтрел, что те правила, согласно которым вы живете, хороши, добры, — возразил брат Игнатий. — Вы расстроены тем, что в тех краях, где вы прежде жили, эти правила не нашли себе места?

— Пожалуй, да, — согласился Рамон.

— Не стоит огорчаться, — заверил его брат Игнатий. — Вы были один, сеньор Мэнтрел. А сколько было тех, кто совращал души этих мальчишек?

Рамон выпрямился, уставился в одну точку и принялся перечислять:

— Ну... продавцы наркотиков... парни постарше, которые учили этих сопляков не повиноваться законам... разные бизнесмены, для которых эта орава служила источником дохода, — они были готовы всучить им что угодно, лишь бы только вытрясать из парней денежки... еще... певцы, которых они слушали, в чьих песнях звучали призывы плевать на полицейских и вести себя грубо по отношению к окружающим, а особенно — к женщинам...

— И этот перечень можно продолжить, — кивнул монах. — Вы вряд ли сумеете перечислить всех, кто бессознательно направлял души мальчиков по пути Зла. Думаю, вам и неведомы все, кто коверкал юные души. — Брат Игнатий сокрушенно покачал головой. — Но как же вы можете винить себя в том, что не выиграли в такой неравной борьбе? Да вы должны почитать себя героем за то, что осмелились сражаться в одиночку против всех своих недругов и старались наставить тех юношей на путь истинный!

— Он вырос, слушая историю про Дон Кихота, — улыбнулась Химена, одарив мужа лучистым взглядом. — А когда стал взрослым, основательно изучал эту книгу.

— Мне не знаком тот дон, о котором вы говорите, но если он в одиночку сражался за идеалы Добра и Справедливости, если он бился с врагами, числом превосходившими тех, про которых поведал ваш супруг, то он воистину был героем.

— Он мог бы жить и в нашем веке, хотя автор, описавший его в своей книге, намеревался высмеять его романтизм, — хмуро проворчал Рамон. — Но я-то урезонивал ребят исключительно в собственных интересах! Я это делал только для того, чтобы спасти мой магазин! Нельзя же это считать добрым делом!

— А разве в своих собственных интересах вы были добры к ним, когда от них отворачивались родные отцы?

— В некотором роде — да, — ответил Рамон и насупился, припоминая старые времена. — Мне нравилось болтать с ними. Мне нравилось смотреть на них, когда они невинно резвились, катаясь на санках с моим Мэтью.

Брат Игнатий беспомощно посмотрел на Химену:

— Сеньора, ваш супруг всегда так неохотно признается в собственных благодеяниях?

— Да, — улыбнулась Химена. — Он изо всех сил занимается самоуничижением, хотя в душе-то понимает, что им руководит Добро.

Рамон поспешил вмешаться, дабы показать, что он не согласен с женой. Он дал волю скепсису человека из двадцатого века и, обратившись к брату Игнатию, сказал:

— Однако в этом мире наверняка магические силы не зависят напрямую только от Добра или Зла! Может быть, тут все дело в столкновении интересов? Может быть, то, что мы считаем правым, расходится с мнением наших врагов, и все?

— Он не желает расписываться в собственной добродетельности, — заметил брат Игнатий, обратившись к Химене. — Помните, сеньор, что именно здесь пролегает граница между истинным и ложным смирением, где смирение перестает быть добродетелью и граничит с дерзостью.

— Не хотите ли вы сказать, что в этом мире Добро и Зло буквальны? — въедливо поинтересовался Рамон.

— «По плодам их узнаете их», — процитировал брат Игнатий Священное Писание. — Я мог бы привести вам множество примеров, но давайте рассмотрим самый худший: вспомним первого человека, поставившего на колени священный Рим: кочевника Татали, возглавлявшего войско, где воины находились во власти злого колдовства. Это конное войско бурей промчалось по Центральной Азии, проскакало в обход Кавказских гор, оставляя после себя ограбленные, сожженные земли, совершая насилие и жестокость на каждом шагу. Они шли по трупам, они убивали и насиловали ради собственного удовольствия и получали радость, не только участвуя в жестоких забавах, но и наблюдая за ними, наслаждаясь муками тех, кого они пытали, и принося своих пленников в жертву злобному божеству, которому поклонялись. Судя по описаниям, это божество очень напоминает самого Сатану.

Рамон поежился, но, вспомнив гуннов из своего мира, возразил:

— Они были обмануты! Они шли за предводителем, который твердил им, что победа — превыше всего и что их богам угодна жестокость!

— Истинно так! — подхватил брат Игнатий. — Вы уловили самую суть! Сатана избирает некоторых людей, они поклоняются ему, а он лжет и корчит из себя защитника, а затем помогает им совращать и обращать в свою веру сотни и тысячи. И эти сотни и тысячи идут за такими людьми, но это бы не удалось Сатане, не будь в сердцах людских желания творить зло!

— Честного человека не проведешь, — возразил Рамон, сухо усмехнувшись.

Глаза брата Игнатия зажглись.

— Прозвучало похоже на пословицу, придуманную человеком, который всю жизнь только тем и занимался, что обманывал других.

— Так оно и есть, — с гримасой отвращения подтвердила Химена. — С таким же успехом можно утверждать, что мужчина никогда не соблазнит женщину, обманывая, что любит ее, если только ей самой не хочется, чтоб ее соблазнили.

Брат Игнатий нахмурился:

— Но разве это не так, леди Мэнтрел?

— Может, и так, — отвечала Химена, пожав плечами. — Но если мужчина лжет, что любит женщину, и говорит, что хочет на ней жениться, а женщина при этом хочет верить, что она повстречала настоящую любовь, — разве это честно?

— С его стороны — нечестно, — признался Рамон.

— А с ее стороны — нет! — горячо воскликнула Химена. — Разве это грешно желать любви?

— Безусловно, нет, — подтвердил брат Игнатий. — Но если бы эта предполагаемая женщина придерживалась идеалов и не позволила мужчине возлечь с ней до свадьбы, тогда она не соблазнилась бы его ложью.

— Пожалуй. Вера в Добро и Бога может придать женщине веру в себя.

— Я даже не сомневаюсь в этом, — согласился брат Игнатий.

— Значит, вы утверждаете, что, следуя законам Добра, вы обретаете источник силы даже в нашем жестоком мире?

— Это так, сеньора Мэнтрел, но здесь, в Меровенсе, Добро — единственный источник магии, магии питающей и созидательной. Те же, кто отворачивается от Добра, рано или поздно начинают разрушать и убивать.

Химена немного поостыла и сжала руку мужа:

— В таком случае судьба была ко мне благосклонна, если тот первый мужчина, которому я поверила, говорил правду.

Та самая харизма, о которой я сказала доброму монаху, и привязала меня к Рамону, но, если честно, сначала мне бросилась в глаза его красота. Мне не хотелось признаваться в этом — все мои подруги твердили, что как посмотрят на него, так чуть ли не в обморок падают. Когда я увидела Рамона в первый раз, он показался мне очень привлекательным, и дело тут было не только и его лице... На Рамоне была свободная рубашка, но даже под ней было видно, как широки его плечи, как играют его мышцы. Да, он был очень привлекателен, но я упорно отказывалась это признать, и я не признавала этого, пока не услышала, как он читает стихи Кальдерона. Тут уж мне пришлось признаться себе, что я по уши влюбилась в него.