Корабли времени - Бакстер Стивен М.. Страница 4

Размышляя над проблемами, намеченными в статьях о специфических характеристиках света, я наткнулся на мысль, которая показалась мне вполне здравой. Что, если бы кому-нибудь удалось манипулировать измерениями? Тогда бы он мог путешествовать по лабиринтам Истории с такой же легкостью, как взять кеб в Уэст-энд!

Платтнерит, внедренный в субстанцию Машины Времени, оказался тем самым ключом, который открыл дверь в эти лабиринты. Платтнерит приводит машину в действие совершенно особым образом, заставляя ее перемещаться в новой конфигурации Пространства и Времени. Те, кто видит удаление Машины Времени — как это случилось с моим другом Писателем, — говорят о головокружительной вибрации перед тем как она исчезает в Истории. И водитель — в данном случае я сам, — неизбежно и, безусловно, страдает от тошноты, вызванной центробежной силой и силой Кориолиса, отчего рождается чувство, будто вылетаешь из седла.

Но все эти побочные эффекты, вращение, вызванное платтнеритом, — совершенно иной природы, непохожее на вращение механизма или медленного колыхания Земли. У водителя рождается иллюзия, что он спокойно сидит на месте, а время пролетает мимо машины — а между тем это и есть вращение Времени и Пространства. Точнее, того, что мы так называем, не подобрав этим феноменам иных характеристик.

Итак, ночь летела за днем, туманные очертания лаборатории постепенно пали и растаяли, и я очутился в открытом пространстве. Я снова миновал период в будущем, когда лаборатория была стерта с лица земли. Солнце вылетало из-за горизонта со скоростью мяча, дни спрессовались в минуту: вокруг меня то и дело воздвигались строительные леса, которые тоже скоро опали, оставив меня в одиночестве на склоне пустого холма.

Скорость продвижения во времени возрастала. Смена ночи и дня сливалась в глубокие синие сумерки — и Луна вращалась, сменяя фазы, точно детский волчок. Когда я нажал на рычаг еще сильнее, мелькающее над небом Солнце превратилось в световую дугу, которая на миг исчезала из виду, сменяясь темным пятном ночи. Таким же пестрым калейдоскопом мельтешила погода: снег и зеленая трава возникали попеременно, извещая о смене времени года. Наконец, ускорение дошло до такой точки, что я погрузился в совершенное спокойствие и безмятежность, в котором были заметны только годичные ритмы Земли — перемещение солнца по экстремам — оно совпадало с частотой моего пульса над переливающимся ландшафтом: он стал сплошным мутным зеленоватым пятном.

Не помню, сообщал ли я в своем первом рассказе о тишине, в которую погружается путешествующий во времени. Песни птиц, отдаленный грохот колес по булыжнику, тиканье часов, и даже слабое поскрипывание дома — возможно, из-за колебаний почвы и подвижек в фундаменте, — все это составляет непременный фон нашей жизни, в котором мы часто не даем себе отчета. Но теперь, вырванный из времени будней, я слышал лишь собственное дыхание и мягкое поскрипывание механизма, похожее на звук, который производит велосипед по сельской дороге под весом седока. У меня появилось, как и в прошлый раз, странное чувство отрешенности от окружающего мира — как будто я очутился в иной вселенной, из которой за нашим миром наблюдаешь, точно сквозь прочные звуконепроницаемые стекла — но в этой новой вселенной я был единственным жителем обитателем. Постепенно меня охватывало давящее чувство, к которому присоединялась тошнота бесконечного падения, вызванного «ротацией» времени.

Но вот тишина была нарушена: невнятное глубокое бормотание, доносившееся невесть откуда, как будто бы заполняло мой слух. Это походило на рев грандиозной реки. Я заметил это явление во время первого «полета» — не уверен, правда, в источнике его происхождения, но видимо, на моем пути встретился какой-то артефакт, в который я бесцеремонно ворвался. Хотя, правильнее сказать — это он пытался сменить меня — я-то здесь стоял до него.

В любом случае, останавливаться в таком положении нельзя — теоретически это могло кончиться моим исчезновением за барьером Вечности, практически же… я этого проверять не собирался. Есть пределы и для самых смелых экспериментов.

Как же я ошибался — что часто случалось со мной в моем торопливом создании гипотез!

Я осмотрел поочередно все четыре счетчика, постучав пальцем по циферблату, убеждаясь, что стрелки не «залипают».

Эти безмолвные слуги-циферблаты были переделаны из манометров для паровых котлов. Их показания зависели от трения кварцевой оси с платтнеритом, — трения, производимого в результате скручивающего эффекта: между Временем и Пространством. Счетчики отмечали дни — не годы или месяцы. Таков был конструкторский замысел.

Как только я приступил к разработке деталей путешествия во времени, появилась потребность в счетчике. Как иначе попасть обратно в свое время, если не знаешь, куда и в какую сторону заехал? Довольно долго я пытался разработать традиционный счетчик-календарь на годы, месяцы и дни. В скором времени я понял, что этот займет времени больше, чем построение самой Машины!

Традиционный календарь, построенный на постоянных подгонках и чистейших нелепицах, выводил меня из себя: требовалось нечто более точное и простое. Требовался основополагающий принцип, а не отсчет минут, объединение их в часы и сутки, а потом подгонка по равнозначным месяцам и годам, из которых выпадают високосные… и так далее — короче, вы меня понимаете. Наш календарь представляет собой веками сложившийся исторический абсурд, подогнанный ко времени посева и самых больших заморозков. Мне нужен был иной, космогонический хронометраж.

Начал я с того, что написал гневное письмо в «Таймс», предложив реформу календаря. Давайте, предложил я, отбросим всю эту свистопляску с високосными годами. Год ограничится числом триста. К ним добавятся еще шестьдесят пять с четвертью дней, дабы компенсировать эти вынужденные астрономические прыжки в календаре.

«Триста шестьдесят пять с четвертью дней?» — удивленно спросите вы. — Это как?".

Очень просто. Я предложил две альтернативных схемы — и обе они гарантировали ликвидацию этой календарной нелепости. День принимаем за единицу — (не час, не минуту, заметьте — а именно день!) Дальнейшее летоисчисление базируется на днях. Предположим, трехсотдневный год состоит из десяти месяцев, и каждый из них ровно из тридцати дней. Замечаете, как легко стало — куда только подевалась неуверенность перед календарем, известная каждому с детства? Естественно, сезоны, времена года и прочее вскоре выплывет из этой синхронизации — но их же можно подгонять, объявляя в каждом году о наступлении сезонов, равняясь при этом на метеорологические сводки. В такой развитой цивилизации, как наша, это не вызовет особых проблем. Королевская Обсерватория Гринвича, например, может публиковать помимо ученых записок, специальные вестники или бюллетени, в которых будет отмечено передвижение Солнца по небу, и все его состояния равноденствия и тому подобное. Точно так же в покинутом мной 1891-м году все подобные народные издания извещали о переносах церковных праздников.

С другой стороны, если сезонный цикл должен быть оставлен превыше всего — как нечто непреложное и даже святое (я бы сказал — дань вековой традиции), следовало бы изобрести Новый День как некую принципиально отличную единицу отсчета времени, — скажем, как одна сотая часть года. Естественно, это значит что смена дня и ночи, сна и бодрствования распадется. Но что с того? Многие современные города работают по круглосуточному графику. С помощью такого графика каждый сможет сам планировать часы сна и бодрствования наперед.

Наконец, я предлагал заглянуть дальше, в день, когда человеческое сознание перешагнет барьер условностей девятнадцатого века, и когда мы начнем, наконец, мыслить тысячелетиями. Я предлагал новый Космологический календарь, основанный на равноденствиях. Медленное отклонение оси нашей планеты под влиянием гравитации Солнца и Луны будет составлять собой цикл, который завершится через двадцать тысячелетий. Имея в запасе столь пространный Великий Год, год подобной протяженности, будет проще разработать один календарь — раз и навсегда, с учетом всех праздников и потребностей.