Вышел месяц из тумана - Вишневецкая Марина Артуровна. Страница 62

— Анна? Вы сказали «опять»? — моя рыбья кровь (вечный Анин упрек) убыстряет свой бег.

— Все! На этом я умолкаю. Хватит. — Она скрещивает руки, но голову отвернуть не решается, очевидно, чтоб вновь не увидеть корыта…

Честолюбие и чувственность — две вещи, мешавшие Блоку осуществить его давнюю цель — научиться ко всему относиться безлично. В моем случае — чувственность и честолюбие. Все прочее время я — даже меньше песчинки. Заход для реестрика:

— Ваше молчание невежливо. — Тамара пробует улыбнуться и вдруг срывается на бесчувственный школьный крик: — Вы слышите? Я имею право знать вашу главу без купюр! Перестаньте молчать!

— Перестал.

— Отвечайте, о чем вы молчали!

— О ваших потрясающе аппетитных ляжках.

— Неправда! — растеряна, но не польщена.

— У меня специфические аппетиты.

— Я была с вами так откровенна, что могу теперь требовать и от вас!..

— Это вы-то — со мной? Откровенна?! — нарочито смеюсь. — Сколько поз вы описываете в своей главе? Столько же, сколько в Камасутре, или больше?

— Что?!

— Я убежден, что самая непристойная глава — ваша! «Пушкин — наше все» на уроке, а уж после урока наше все — это все, что Пушкин себе позволял.

— Замолчите! Маньяк.

— Ай, мелок закатился под шкаф: ничего, ничего, я достану сама. Это называется, дети, коленно-локтевая поза.

— Сексуальный маньяк.

— Это волнует Галика. Но главное — это возбуждает всю стаю. А вы прекрасно знаете, что подростки насилуют только стаей. И зажим Галактиона можно преодолеть только стадной волной.

— Я не слушаю! — и закрывает ладонями уши.

— Вы инфантильны! А потому самые захватывающие ваши воспоминания о том, как расставались с невинностью вы и как, по вашей милости, расстался с невинностью этот бедный ребенок. И только оказавшись в моей главе, вы спохватились, вы вдруг оказались почти что примерной женой и любящей матерью!..

Две мясистые ладони — раскрытым бутоном. Есть такие цветы, пожирающие стрекоз, мух, жуков — что ни сядет. Рот — пробоиной. Ищет слова.

— Чувство, — запнулась, — нет, страсть зрелой женщины к юноше не инфантильна! Есть аналоги: Занд и Шопен, Рильке и Лу… Саломе, тот же Блок — его первый роман был с весьма зрелой женщиной.

— Аня… Анна Филипповна из-за вас пыталась покончить с собой?!

Не ждала. Выдыхает продырявленным мячиком:

— Вам бы я отвечать, безусловно, не стала. Но…

— Читатели интересуются!

— Хорошо. Я отвечу, — но в глаза мне не смотрит. Мнет, оглаживает подол. — Хорошо. Был февраль. Севку этот фрагмент в самом деле очень ярко характеризует. Ночь. Метет.

Мы летим на какой-то предмет! Впереди, за спиной у Тамары… Далеко. Может быть, разминемся еще. Я какой-то кусок пропустил.

— Я сходила с ума. Были случаи, когда людей просто выдувало в тундру! Явился он только под утро, в лице ни кровинки и — бух на колени. «Жива, — говорит, — Томка, главное, что она жива!» И заплакал. Налил мне, себе — по чуть-чуть, просто снять нервный стресс. Ну и все рассказал. Днем она позвонила на радио и сказала, что жить без него не желает, не может, что, если он тотчас к ней не приедет, она примет яд, в общежитии травят крыс, и уж этого-то добра здесь навалом. Ну, мой Севочка отшутился. Он когда в телевизоре стал мелькать, сразу столько поклонниц…

Конечно, корыто! Мы летим, мы сейчас метрах в двухстах от него. Если врежемся… Глупость какая! Или впритирку пройдем? Мы летим. А оно не летит!

— Тут последовал новый звонок. Говорит: яд я только что приняла, что мне делать, мне стало страшно, я одна!.. Ну, естественно, Севка все бросил и помчался. Промывал ей желудок, поил молоком… Я-то не сомневаюсь, что яда она клюкнула ровно столько, чтобы, как говорится, сбледнуть с лица. Но мой муж так доверчив! Он был уверен, что спас ей жизнь и что теперь за эту жизнь в ответе. Бегал, устраивал ее в больницу…

В недвижимом корыте — мы с Тамарой. Столкновенья не миновать. Очевидно, мы врежемся в них и тотчас станем ими, то есть нами-до-этого-путешествия! Но хоть в чем-то я волен? Приподняв канатную лестницу — тяжела! — я бросаю ее за борт. Этим способом, если я верно понял, тормозил и Семен. Черт! Она оторвалась. И рухнула в воду.

— Что вы сделали? — и сердито смотрит лестнице вслед. — Вы фиксировали, что я говорила? Про аборт я хочу уточнить.

— Про аборт?!

— Ваши мысли витают… Осталось полметра.

Я тащу ее за ноги на пол, на дно! Инстинктивно. Вжимаюсь между нею и стенкой…

— Вы что? Вы не Севка! Нашли тоже выход! — и натянула на ляжки подол, пытается сесть…

Тишина. Мы, по-моему, не летим. Приподнявшись, я вижу…

— Аня! Аня! Семен! — это я кричу — из соседней жестянки, вдруг сорвавшейся с места.

Ну конечно.

Мы же мягко, как штырь входит в паз, угодили в возникшую пустоту. И повисли.

Тамара (моя) изогнулась и смотрит себе улетающей вслед.

Аня там же, в воде, поплавком, руки брошены на иссиня-зеленый мох лодки. Запрокинула голову:

— Че орешь?

— Ничего, — улыбаюсь.

Недовольно пожала плечами. И Семен, он ведь тоже как рыба в воде, смотрит весело вверх:

— Поздравляю вас, если не шутите!

Аня лупит его по плечу.

— Ты чего? Нюх, сама же сказала! Эй, Тамусик, уж замуж невтерпеж — это правило или исключение?

Ее узкие губки подрагивают:

— Исключение.

— А зависеть и терпеть? — неймется Семену. За что и получает новый Анин шлепок.

— Горько? — вдруг морщится Тамара. — Сем! Ты Анну Филипповну, что ли, замуж берешь?! Очень милый финал. Поздравляю и вас, и себя!

— Хренушки! — он заранее закрывает лицо руками. — Нюха Гену берет!

Я сижу и сияю дурак дураком.

Аня, выпрыгнув из воды, упирается в плечи Семена… Он уже под водой! Их щенячья возня… Он выныривает:

— Нюхе Гену охота видеть, слышать и терпеть!— и теперь уже задыхающийся Семен вдавливает Аню в месиво волн и брызг.

— Гнать, держать и ненавидеть!— Аня захлебывается последним словом.

— За лестницей бы лучше ныряли, чем дурака-то валять! — бормочет Тамара. — Кто-то слух распустил, что мой Севка клал ее на аборт. Так вот я уточняю: это сделала некто Лидия. Желторотая мидия! Наш Андрюша ее так прозвал. Вы представьте, ребенок, а…

Ани нет! И Семен уже тоже встревожен. Озирается. Если она поднырнула под лодку!..

— Эй! Семен! — я встаю.

Но вода непрозрачна. Приседаю, как будто бы так мне видней. Рябь воды метрах в трех.

— Это — сон, — вдруг решает Тамара. — Если она утонет здесь, значит, там будет жить до ста лет. Это такая примета.

Я сейчас ее удушу. Идиотка! И пусть тоже живет до ста лет…

Не свалиться бы. Я повис. Потому что Семен стал нырять… Он-то вынырнул! Возле лодки. И опять поднырнул.

Я — подонок, который не может спасти… И вся эта бодяга — про это. Губошлеп. Проверка на вшивость. Там рыба?.. Что-то розовое! Как же можно нырять в сарафане?! Там не рыба! Да черт побери! Чуть бы ближе… Корыто кренится или я…

Я лечу. Лбом о воду! Метафора: жизнь без Ани бессмысленна? Если это вода, почему я дышу? Почему я лечу, если это вода? Почему так темно? Что я должен фиксировать и почему же я знаю, что должен? Ночь. Ни зги. Чувство страха и ненависти. Я не помню к кому. Тьма размывающая. Тьма разъедающая. Река времен в своем стремленьи… Я царь — я раб, я червь. — я Бог… Отсутствие звуков гнетет сильней, чем отсутствие света.