Золотая чаша - Плейн Белва. Страница 19

На улице ее взгляд упал на собственное отражение в витрине магазина мистера Поттера. Она была похожа на зобастого голубя. Ну, конечно. Она слишком туго зашнуровала корсет, от этого и почувствовала себя плохо, от этого вспотела так, словно на дворе стоял август.

Остановившись на краю тротуара, она раздумывала, идти ли с покупками домой или выяснить раз и навсегда…

Она пошла в противоположную от дома сторону. На улице, где жил дядя Дэвид, выстроились в два ряда тележки, на которых были навалены подтяжки, шапки, фартуки, картофель. Коляска без лошади, зрелище довольно необычное для этой бедной улицы, с грохотом остановилась, когда с задней оси соскочила цепь. Уличные торговцы принялись ругаться, испуганная лошадь рванулась с места, потянув за собой фургон, а пара мальчишек, которым по правилам следовало бы сидеть в школе на уроке, издевательски закричали невезучему владельцу нового средства передвижения: – Заводи лошадь! Заводи лошадь!

Суматоха, продолжавшаяся не более минуты, отчетливо запечатлелась у нее в памяти. «Я надолго запомню эту сцену», – подумала она с каким-то непонятным удивлением, хотя все это – испуганная лошадь, луч света, блеснувший на болтающейся цепи не имеет ко мне ни малейшего отношения.

Дверь у дяди Дэвида была открыта, но в приемной никого не было. Она села и стала ждать. Взяла со стола «Иллюстрейтид ньюспейпер» Фрэнка Лесли, но читать не смогла. Не двигаясь, словно замороженная, сидела она, дожидаясь, когда на лестнице раздадутся шаги дяди Дэвида, и страшась этого.

– Для врача, – сказал дядя Дэвид, – тело – это только машина. Как экипаж без лошади для механика. И ничего больше.

Она не могла поднять на него глаз и разглядывала свои ногти: розовые, аккуратно подстриженные, блестящие как раковины.

– По тому, что ты мне сказала, – продолжал он мягко, – мне уже ясно, в чем дело. Но все равно я должен осмотреть тебя.

Какой стыд, жгучий, невыносимый стыд. Как только у людей хватает смелости пройти через это.

– Ложись и накройся простыней. Я выйду. Будешь готова, позови меня.

Она лежала совершенно неподвижно. Корсет, рубашка, нижние юбки были сложены на стуле и в том, что они лежали на виду в чужой комнате было что-то неприличное. Она закрыла глаза, чтобы не видеть ни своих вещей, ни потолка, ничего. Затем позвала дядю Дэвида.

Простыня была поднята, прохладный воздух остудил ее тело, она почувствовала прикосновение холодного металла. Руки у нее были сжаты в кулаки. Я не здесь. Это не я.

Простыню опустили.

– Одевайся, – услышала она голос дяди Дэвида. – Потом поговорим.

Голос был сухим, лишенным всяких эмоций, и она поняла, что он подавляет гнев. Значит, это правда.

И тут ею овладел страх. Панический страх, такой же сильный, как если бы она стояла в бурю на краю обрыва или лежала ночью одна в огромном доме и слышала, как кто-то поднимается по лестнице. Она заставила себя встать, одеться, завязать шнурки на ботинках. Слезы текли у нее по щекам, она беззвучно рыдала.

Вернувшись, дядя Дэвид мягко, без всякого намека на гнев, сказал:

– Не плачь, Хенни.

Но слезы все равно продолжали течь у нее по щекам.

Старик отвернулся. На подоконнике жалкие серенькие воробышки, бедняки Дэна, чирикая, чистили перышки. Старик смотрел на них, барабаня по столу карандашом. Спустя минуту он снова заговорил:

– Ты мне расскажешь об этом, Хенни?

Она открыла рот, но изо рта не вылетело ни звука. Наконец, ей с трудом удалось прошептать:

– Я не могу.

– Ну, ладно. Рассказывать, собственно, и нечего. Это случилось, и все. По крайней мере, вы любите друг друга, а это главное.

Что ж, он, как всегда, подходил к вопросу с практической точки зрения. Что случилось, то случилось. Теперь надо подумать о том, что делать дальше. Этот его подход, отсутствие каких бы то ни было упреков и то, что он сумел подавить свою ярость, могли бы стать для нее утешением и опорой, источником надежды, если бы не слова «по крайней мере, вы любите друг друга».

Слезы прекратились. В отчаянии пытаясь собраться с мыслями, она переводила глаза с предмета на предмет: книги, лекарства на полках.

– А нет ли какого-нибудь средства? Губами дядя Дэвид изобразил улыбку.

– Есть средства, которые излечивают многое, но не это. – Он посмотрел на Хенни с нежностью. – Тебе придется выйти замуж. Немедленно. В буквальном смысле слова.

Хенни наклонила голову.

– Немедленно, – настойчиво повторил дядя Дэвид, затем спросил:

– Он знает об этом? Хенни покачала головой.

– Ты должна сегодня же сказать ему, Хенни.

«К чему твоя гордость? Положи голову на плечо этому старику, признайся ему во всем: ах, дядя, ты же говорил, что некоторые мужчины не могут подолгу оставаться с одной женщиной, ты же предупреждал».

– Я скажу, что ребенок родился преждевременно. Никто ничего не заподозрит, если я так скажу. Я позабочусь об этом, Хенни. Теперь, когда это случилось, ты должна быть мужественной.

– Я не знаю, смогу ли я, дядя Дэвид.

– Сможешь.

– Ты уверен больше, чем я сама.

– Ты сможешь, потому что ты должна.

Помогая ей надевать пальто, он сжал ее плечо теплой крепкой рукой и, открыв дверь, еще раз повторил:

– Милая моя Хенни, главное – вы любите друг друга. Помни об этом.

Она ждала Дэна на лестнице. В полутьме, пока он искал ключи, она одним духом выпалила то, что должна была сказать:

– Дэн, у меня будет ребенок.

Несколько часов, прошедших до встречи с Дэном, она не переставая думала, как ей себя вести. Отругать его за то, что он ее забыл; очаровать, надев кокетливую шляпку и платье с кружевным воротником; нежно взять за руки; зарыдать; заставить ревновать (каким образом, дурочка?) – она перебрала в уме все эти возможности и все их отвергла. Вместо этого она в конечном итоге просто и без обиняков выпалила: «У меня будет ребенок».

Он распахнул дверь с такой силой, что она ударилась о стену. Войдя, бросил на спинку стула свое пальто – Хенни заштопала в нем дыру, прожженную в лаборатории – и положил на стол книги, которые держал в руке. Она увидела, как он закусил губу.

– Откуда ты знаешь?

– Ходила утром к дяде Дэвиду.

– Господи, только не к нему!

– Почему?

Он достал сигарету и чиркнул спичкой. Она тут же погасла в его дрожащих пальцах.

– Он уверен? Это точно?

– Это точно.

Сколько раз взбегала она по этой лестнице, и дверь была открыта, а Дэн ждал ее с сияющим лицом и распростертыми объятиями, сгорая от нетерпения. Сейчас они стоят в разных углах комнаты. Он зажег другую спичку и поднес ее к газовой лампе; слабое пламя рассеяло царивший в комнате полумрак.

– Что он сказал? Он был в ярости?

Что мы должны немедленно пожениться. Что самое главное – это наша любовь друг к другу.

– Он был немногословен.

– Но что-то он должен был сказать. – Дэн смотрел в пол. – Наверное, готов был убить меня.

– Ну, от этого было бы мало пользы.

– Я разрушил его хорошее мнение обо мне… о нас обоих.

– Не уверена. По-моему, ему было очень жаль, что все так получилось.

Жалость. Она больше, чем грусть. «Зрелище, достойное жалости», – говорим мы, имея в виду нечто такое, что вызывает у нас грусть и в то же время жалость, потому что случившегося можно было избежать.

Ей пришло в голову, что несмотря на свои страдания, она думает в категориях преподавательницы английского, и она улыбнулась, понимая, насколько неуместна сейчас эта улыбка.

Дэн заметил улыбку. Он боится, что у меня начнется истерика, подумала Хенни, когда он подошел к ней.

– Сними пальто, сядь, а может, тебе прилечь? Бросив взгляд на кровать, она прошла мимо и уселась на стул у окна. Почувствовала на плече руку Дэна.

– Не бойся, Хенни. Нам нужно поскорее пожениться, только и всего.

Его голос показался ей эхом. У нее было ощущение нереальности происходящего. Словно со стороны услышала она собственный голос:

– Но ты же не хочешь.