Боковая ветвь - Степановская Ирина. Страница 37

Когда наступило его охлаждение? Она не могла точно ответить, только констатировала факт: она — обманутая жена. Как умная женщина, частично она догадывалась почему. Но не до конца. До конца и сам Серов не мог бы сформулировать, почему он ей изменяет.

Совершенство требует совершенства во всем. Не могла она, вернувшись домой после тяжкого дня, завалиться с Серовым в постель и сказать: «Ну, давай, только быстрее», тайком вспоминая прошедший рабочий день: козни Льва Андреевича Мытеля, Женю Савенко, больного с плохими анализами, десяток погибших лабораторных животных… Не могла она и закатить скандал, увидев на своем туалетном столике забытую чужую расческу. Это была бы уже не она. И она решила — пускай будет как будет, она не должна себя предавать! Раз ей суждено быть на высоте, значит, надо быть постоянно на высоте. Как говорится, редко, но метко. В остальное время пусть сам решает, как быть. Если ему секс нужен чаще, чем ей, — это его проблемы. Ей нужна только любовь. И она готова к любви тогда, когда действительно чувствует к нему прилив нежности и ощущает такой же импульс и от него. Она не позволит, чтобы посредством близости с ней он удовлетворял простые ежедневные инстинкты.

Что ж, так или иначе, но свой поезд она все-таки догнала. И Наташа улыбнулась.

12

Лаборатория иммунологии опять была пуста, теперь уже потому, что настал вечер. Женя Савенко сидел в большой лаборатории, когда туда перед уходом заглянул Лев Андреевич.

— Все сидишь, мечтатель? — сказал он, прощаясь. — Ну, сиди-сиди, может, что высидишь. А я пошел, счастливо! — Дверь лаборатории за ним глухо стукнула, и Женя остался один.

Он не боялся этого одиночества, а, наоборот, любил его. Он не знал, чем занять себя дома, и поэтому домой уходил только ночевать. Жизнь аскета-отшельника нравилась ему. Питался он в институтской столовой, а когда она закрывалась, пробавлялся бутербродами. Его даже раздражали громкие взрывы хохота молодежи и визги лаборанток, когда кто-нибудь из аспирантов от избытка чувств крепко обнимал их за тонкие талии. Даже если Натальи Васильевны и не было на месте, как сейчас, все равно в тишине слышался ему ее негромкий голос, а иногда даже казалось, что вот она рядом, сидит за столом на высоком лабораторном табурете, как за стойкой бара, и о чем-то, улыбаясь, разговаривает с ним.

И еще ему оставались бумаги. Он незаметно собирал те листки, которые она случайно оставляла. Счастье, что она в повседневной жизни не пользовалась компьютером. Писала ручкой или тонко отточенным карандашом. Почерк у нее был летящий, неровный. Некоторые разбирали его с трудом. А он, Женя, смотрел на страницы, исписанные ее рукой, часами и в лаборатории слыл специалистом по почерку Натальи Васильевны.

— Ну-ка, толмач, разбери! — обращался к нему кто-нибудь, так и этак пытаясь прочесть написанный рукой Натальи Васильевны текст. — Ничего невозможно понять!

Тогда Женя аккуратно брал в руки бумажку, как будто это была великая ценность, и сразу читал, словно писал ее сам. А потом, незаметно, приобщал бумажку к своей коллекции. Это можно было бы отнести к фетишизму, если бы Женя не пытался извлечь из бумаг научную пользу. Он перерабатывал в своем уме те замечания, которые Наталья Васильевна делала другим относительно работы. Содержание же всех работ, которые курировала Наталья Васильевна, Женя знал досконально.

Записки на бытовые темы, попадавшиеся среди деловых бумаг, он складывал в отдельную папку. Там, например, были такие: «Перепечатайте текст после исправлений, чтобы доклад был готов к четвергу». Или: «Лев Андреевич! Позвоните в отдел кадров, чтобы срочно прислали новую лаборантку. Вся работа стоит! Девочку после школы не берите — уйдет». Среди записок встречалось и упоминание его имени. Одна из них адресовалась Юле, тогдашней аспирантке Натальи Васильевны: «Юля, отдайте последние две таблицы Кружкову. Материал был получен на его животных, ему пригодится. И возьмите его в соавторы вашей статьи!» Жене тогда показалось очень смешным, что тихоня Юля так и поставила перед названием статьи, после своей фамилии — Е. Кружков, хотя Наталья Васильевна в записке упоминала его прозвище. Она часто звала его так — Кружков, а Юля настолько была подавлена авторитетом Наташи, что даже не сообразила, что настоящая фамилия Жени — Савенко. Но больше всего ему была дорога бумажка, обращенная лично к нему. Наталья Васильевна писала ее уже давно, карандашом, видимо, торопясь, поэтому разобрать слова было уже трудно. Он еле-еле мог теперь прочитать полустершуюся запись: «Женя! Приходите сегодня вечером в лабораторию и не забудьте купить чаю. У аспирантов кончился, а мне надо на ученый совет! Поговорим с вами о Д.». В тот вечер он (идиот!) не пришел. Поэтому, наверное, и записка сохранилась среди других бумаг. О «Д.» тогда он говорить не хотел. «Д.» означало всего лишь диссертацию. А он хотел говорить о любви. Он думал, Наталья Васильевна обидится, спросит его, почему он не пришел. Она действительно спросила, а он, дурак, тогда сказал, что диссертация волнует его меньше всего. Она задумчиво поглядела в его сторону, характерным жестом пожала плечами и грустно сказала:

— Очень жаль, Женя. Вы ведь очень способны. Можете стать настоящим ученым! Вы должны заниматься наукой. Диссертацию, с учетом тех наработок, что у вас уже есть, вы сделаете за год. Еще год уйдет на то, чтобы написать ее и защититься, и в двадцать пять лет будете иметь ученую степень. А дальше — посмотрите сами. Или уедете за рубеж, или останетесь здесь, но будущее от вас не уйдет! Если же вы пойдете сейчас в практику, вам придется начинать все сначала. И чтобы составить себе имя где-нибудь в хирургии, вам понадобится десять — пятнадцать лет.

Она ловила себя на мысли, что вот опять все в жизни вернулось на круги своя. Выражение «деточка, ты большой ученый» она слышала от Серова около десяти лет назад, когда он приехал за ней, чтобы забрать в Москву. И вот теперь она сама уговаривает этими же словами другого, тоже действительно способного человека.

Способный человек молча слушал ее и смотрел в пол. Вдруг он встал и, сделав к ней два шага, почти закричал, взмахивая рукой на ходу, будто рубил воздух.

— Да как вы не понимаете, я не могу остаться в Москве из-за вас!

Она в изумлении приоткрыла рот, собираясь ему возразить. Конечно, как всякая женщина, она знала и чувствовала, что нравится этому молодому человеку, но, видит Бог, не было с ее стороны ни поощрений, ни кокетства. Что может быть у научного руководителя со студентом, особенно если руководитель молодая и красивая женщина, а студент умный и симпатичный парень? Ее зрелый ум моментально подсказал ей ответ — все, что угодно, может быть у такого научного руководителя с таким студентом: любовь, брак, общие дети, разочарования, измены, развод и так далее. Истории обольщения студентами научных руководителей стары и однообразны, как сам научный мир. Нет уж, она в эту лужу не сядет! Видела, что бывает с другими.

А Женя тем временем продолжал:

— Вы же не хотите, чтобы я из-за вас стал типичным альфонсом? Все будут говорить, что я въехал в науку на вашем хребте! Что сам я без вас ничего не стою, что диссертацию написали мне вы, а я только пользуюсь плодами ваших трудов и вашей любви.

— Любви?

— Потому что, если я останусь в Москве, я добьюсь, что вы уйдете от мужа и переедете жить ко мне!

Она рассмеялась, до того наивны были эти слова.

— Женя, милый! Ваши бы слова мне услышать лет пятнадцать назад! Было бы в самый раз! Жаль только, что в том возрасте вы еще не ходили в школу!

— Вы смеетесь, а зря! — продолжал он. — Не такая уж большая между нами разница. Мне уже двадцать четыре года, а вам всего только тридцать пять! Разница-то смешная!

— Действительно смешная, — улыбнулась Наталья Васильевна. — Когда мне будет шестьдесят, вы еще будете молодым мужчиной в теперешнем возрасте моего мужа. А какой это боевой возраст, я вижу каждый день! — Она замолчала, сложив как-то по-старушечьи руки перед собой и опустив плечи, и Женя в отчаянии закричал: