Боковая ветвь - Степановская Ирина. Страница 67

— Катя! — Он ужаснулся. — Как ты могла об этом молчать! Знать и молчать! Строить из себя хорошенькую, чистенькую?! Ты же знаешь, у нас с мамой всегда были деньги! Нам просто было некогда разбираться во всех жизненных нюансах. Мама работала, часто болела…

— Бабушка не велела мне говорить. Она знала, что маме было не до этих хлопот.

— Катя, возьми! — Он стал выгребать из карманов купюры. В юности у него было очень красивое кожаное портмоне. Но со времени первой женитьбы он никогда не носил кошельков из принципа. И сейчас мятые доллары и рубли вперемешку лежали в карманах его рубашки и куртки, и он совал эти деньги в руки девчушки.

— Папа, ну что ты, здесь очень много!

— Возьми! Купи все, что нужно на первых порах. Кушай мясо и фрукты. Купи теплые сапоги бабушке. Я заработаю и дам тебе денег еще. На той неделе у меня будут операции, мне заплатят. И слушай. Пожалуйста, не делай аборт!

Она снова заплакала.

— Я сама не хочу! Я уже люблю этого маленького… Но как же мы будем…

— Послушай, все будет прекрасно! — Он вытер ей слезы своим платком, выпачканным в крови. — Ты теперь самый родной для меня человек. И мама тебе непременно бы так же сказала. Я буду самым лучшим, самым добрым на свете дедом. Я буду тебе помогать. Ты родишь, посидишь дома годик и снова пойдешь в институт. Мы все вместе и вырастим, и выучим твое дитя, не волнуйся. Только пусть появится на свет этот ребенок! — Он обнял ее, помолчал и добавил: — Во искупление наших грехов.

19

Как это часто бывает, Женя Кружков узнал о том, что случилось, последним. В тот день он ждал приезда Натальи Васильевны и не мог сидеть в лаборатории. Он вышел на улицу и медленно прохаживался вдоль забора института, как раз под окнами ее кабинета, где доцветала в тени сирень. Он ждал, что вот-вот над его головой хлопнет окно и, подняв голову, он увидит тонкую руку, нацепляющую фрамугу на крючок, чтобы створка не закрывалась. Он ждал так и ждал, но вверху было тихо. Когда же, потеряв терпение, он все-таки поднялся наверх, там все будто вымерло и только в большой лаборатории сидел один из его коллег-аспирантов. Он сидел за лабораторным столом с задумчивым видом и пил из бутылки пиво.

— Пива хочешь? — спросил он Кружкова.

— Нет.

— Ах да, понимаю, что кощунствую, — сказал аспирант. — Может, я чего-то прослушал или не понял, но Ни рыба ни мясо, по-моему, не сказал, отчего умерла Наталья Васильевна. И что теперь будет с лабораторией? Ты, может, знаешь? — спросил его этот приятель, тщательно отчищая с костюма рыбную чешую.

— Как умерла? — Кружков сначала подумал, что ослышался, но сердце так странно заныло, заколотилось, будто почуяло — правда!

— Да ты что, где ты был? Свалился с луны? — удивился приятель. — Неужели не слышал? Час назад заявился Ни рыба ни мясо. Объявил нам, что доктор медицинских наук Наталья Нечаева была светлым лучом современной иммунологии и что мировая наука с ее уходом понесла безвременную утрату… Сказал, что гражданской панихиды по желанию родственников не будет. Я думал, ты, как человек приближенный, знаешь подробности. Ведь ты все вертишься где-то там… Что-то есть во всем этом подозрительное! Уж не муж ли ее того… Ведь даже причину смерти никто не знает. Ни рыба ни мясо обмолвился: «В результате несчастного случая…» А что это за случай такой?

Женя так и стоял, не в силах двинуться с места, с остановившимся взглядом, со щеками, белыми как мел.

Наконец он почувствовал, что если этот товарищ очень быстро отсюда не уйдет, то он вполне может убить его.

— Перестань болтать! Уходи! — только и смог выдохнуть Женя Савенко.

Коллега посмотрел на него, лениво встал, захватил свою бутылку и, не попрощавшись, вышел из комнаты. Женя сначала сел, посидел один, потом будто ненормальный вскочил и забегал по институту в поисках того, кто мог сказать ему правду. К счастью, никто не попался ему на пути, а то одно неверное слово могло бы вызвать поток ругани, или слез, или бог знает чего еще. Но, к счастью, он встретил на лестнице в институте заместителя директора по науке, человека по прозвищу Ни рыба ни мясо, который и спас его от безумия.

Он беседовал с Женей почти три часа. Потом чуть не за руку отвел его к и.о. завлабораторией Льву Андреевичу Мытелю, который сидел запершись в своем кабинете.

— Загрузите этого молодого человека работой под самую завязку! — сказал Мытелю Ни рыба ни мясо, и Лев Андреевич понял, что такое обращение к нему означает его возврат в заведующие лабораторией. И, несмотря на очень печальный внешний вид, Лев Андреевич не мог скрыть удовольствия в глазах от понимания того задания, которым осчастливил его проректор по науке.

— Конечно, конечно! Верный ученик! Я понимаю, — сказал он и, добавив еще несколько приятных слов, не расставался с Женей до тех пор, пока Ни рыба ни мясо не ушел восвояси. Потом же, увидев из окна его отъезжающий от института служебный автомобиль, он чуть не вприпрыжку пустился домой. И тогда Женя открыл своим ключом кабинет Натальи Васильевны и, как щенок, зарылся носом в бумаги, которые еще, казалось, хранили следы ее рук, ее запахи, ее шаль и ее слова, и заплакал.

Буквально через месяц лаборатория изменилась неузнаваемо. Кое-кто из аспирантов уже обретался возле посольства Канады, двое подали документы в Австралию, а большинство докторов разбежались по Москве в поисках других хлебных мест, интуицией чувствуя запах тления и распада. И только один Женя с неистовством спартаковского фаната с утра до вечера продолжал сидеть в бывшем кабинете Натальи Васильевны, перелопачивая ее бумаги, в сотый раз перечитывая записи, небрежно смахивая пыль с черного финского стола в виде подковы, за которым раньше проводились научные дискуссии и банкеты.

В один из таких дней в ее кабинет, где работал Женя, и зашел Лев Андреевич Мытель. Разговор с Кружковым состоялся не из приятных.

— Женя, решено твою тему закрыть! А в этой комнате, чтоб никому не было обидно, сделаем еще одну лабораторию.

— Кем это решено?

— У нас теперь демократия — общим собранием.

— Но почему?

— Женя, где денег взять? — Тон у Льва Андреевича был только что не отеческий. — На старых запасах долго не проживешь! Разрабатывать направление, в котором ты работаешь, могла позволить себе только Наталья Васильевна. А мы не корифеи, не гении, не миллионеры, мы жалкие труженики, нам нужно есть, пить, выживать. Бросай свою тему, переходи на бронхиальную астму. Будешь определять иммуноглобулины, с голоду не помрешь!

— Да я и так с голоду не помираю, а ваши иммуноглобулины определяют уже лет двадцать, а все без толку.

— В Америку поезжай, там тебя с распростертыми объятиями ждут. Там шефу будешь давать указания, чем тебе хочется заниматься.

Женя понимал, куда клонит Мытель. Ему, сделавшему докторскую на банальных тонзиллитах, неохота было влезать в глубокие проблемы, разрабатываемые Натальей Васильевной. Гораздо проще и спокойнее было жить как все, работать как все.

— Когда я пришел к вам, случайно узнав, что все это произошло, — начал он, стараясь скрыть свою ярость, — вы при проректоре по науке сказали мне: «Женя, да будет так!» Это вы помните?

— Помню, конечно, мой дорогой, но время идет, а ты не сделал почти ничего! А сколько мы можем ждать? — Лев Андреевич поднял взгляд от бумаг, которые разбирал Кружков, и впервые прямо посмотрел на Женю.

— А вы хотите, чтобы я перевернул всю науку за два месяца, в одиночку и даже не будучи лауреатом Нобелевской премии?

— Милый мой, никто перед тобой такую задачу не ставил! Тебя просили о чем? — Мытель стал терять терпение. Он не любил бессмысленных пререканий. — Тебя просили всего лишь, чтоб ты разобрал бумаги Натальи Васильевны. Чтобы ты разобрал их не просто из любопытства, а для людей, в том числе для себя. Я тебе сказал, в каких направлениях надо искать? Я тебе сказал, какой кусок ты можешь взять для работы сам? А ты только тянешь время! Мне скоро надо будет сдавать план на следующий год, а что я там напишу? Твои бредовые мысли о пользе самоутверждения в жизни?