Экзотические птицы - Степановская Ирина. Страница 14

— А выгляжу я так… — Она сделала паузу, как бы размышляя, стоит ли все-таки посвящать Барашкова в эту страшную тайну, но потом решила, что можно, что он не будет смеяться. — Выгляжу я так плохо, — начала она снова, — потому что просто не вижу для себя никакой необходимости жить. Вот и все. Очень просто. Ты, я надеюсь, не будешь возмущаться этими словами, надувать щеки и махать руками в знак протеста. Мы знаем друг друга слишком хорошо, я не кокетничаю. Это глубокая депрессия, синдром, который лечится психиатрами. Я лечиться у них не хочу.

Аркадий Петрович в раздумье потер подбородок.

— А почему? — наконец, не найдя ничего лучшего, спросил он, чтобы оттянуть время. «Ничего нет удивительного в том, что она не хочет лечиться, в этом-то и проявляется истинность патологического состояния. Но моя задача уговорить ее обратиться к врачам. Как только это сделать?» Как назло, ни с одним по-настоящему хорошим психиатром он лично знаком не был. У их же больничного специалиста он и сам бы лечиться не захотел. Хотя тот, в общем, не проявил себя с какой-либо плохой стороны, а вот не вызывал к себе доверия, и все тут.

— Ты знаешь, — первый раз во взгляде Тины появился какой-то искренний интерес, — мне даже нравится наблюдать за собой. Представляешь, иногда я вижу рядом с собой Чарли! Как раз так и было перед самым твоим приходом…

— Видишь во сне?

— Да нет, не во сне. — Валентине Николаевне не захотелось уточнять, какие именно сновидения ее посещают. — Я не могу объяснить то состояние, в которое временами впадаю: бред не бред, галлюцинации не галлюцинации… Романтичнее всего будет сказать — грезы наяву.

— Романтику в нашей профессии надо отбросить! — заметил Барашков.

— Да, я знаю, — ответила Тина. — Но ты тоже пойми, в психушку ложиться не хочется…

Аркадий Петрович был опытным человеком и хорошим врачом. И он действительно многое понимал. И слова Тины его, в общем, не удивили. Он что-то вроде этого и ждал. Но этого и боялся. Может случиться, что под маской депрессии прячется какое-либо весьма серьезное, опасное, уже изученное, описанное, классифицированное ВОЗ [2], совершенно не обязательно психическое заболевание, а что-нибудь совершенно другое. Какая-нибудь опухоль мозга… Необязательно злокачественная, может, и доброкачественная. А может, и не мозга, какого-нибудь другого органа. А может, и вообще не опухоль, а кальциноз сосудов… Болезнь Фара, например. Тоже не лучше. А может и вообще не быть ничего. Просто невроз. Но эти Тинины обмороки… Очень подозрительно. Так думал Аркадий. Начать он решил издалека.

— Замечательно, во всяком случае, что у тебя ничего не болит, но выглядишь ты, прямо сказать, неважно, — заявил он. — Надо всесторонне обследоваться. Давай сначала обратимся не к психиатрам, а к терапевтам!

— Неохота и незачем. Надоело все, — лениво ответила Тина. Ей вдруг стало очень хорошо, легко. Она не стеснялась Барашкова. Все, что было между ними раньше — флирт, кокетство, чувственность, — все ушло. Ей казалось, что вместо всего этого осталось глубокое ощущение родства, как бывает между супругами, прошедшими вместе длинный, тяжелый путь. Ей было безразлично, что он видит ее непричесанной, одутловатой, в застиранном старом халате, на не очень свежем постельном белье. «В таком равнодушии, — думала она, — есть своя прелесть».

Но между тем, как думает женщина и как понимает тот же вопрос мужчина, весьма часто бывает существенная разница. Здоровый мужчина, в каком бы возрасте он ни был, видя перед собой какого бы то ни было возраста женщину, хоть девяностолетнюю старуху, не может отделаться от легкого налета чувственности, который обязательно нужен для плодотворного общения между полами в классическом варианте отношений. Барашков оценивал внешность Валентины Николаевны совершенно по-другому. И он решил надавить с этой стороны.

— Тебе нужно не только поправить здоровье, но и привести себя в божеский вид, — осторожно сказал он. — Ты же не хочешь огорчить прежнего друга и ученика?

Тина вопросительно подняла на него взгляд.

— Приезжает Ашот, — улыбнулся Барашков. — Я, собственно, затем и появился, чтобы сообщить тебе эту новость лично. Он мне позвонил. Сказал, что приедет ненадолго, ему надо уладить кое-какие дела. По-моему, он хочет наладить здесь какой-то совместный бизнес. Так многие сейчас делают. Сначала уезжают, а потом возвращаются на знакомую почву. И ты знаешь, — тут Барашков сделал паузу, почесал кончик носа, — как ни сентиментально это звучит, но я по нему здорово соскучился! И по нашей драной ординаторской, по синему дивану… И по Палычу, и по Маринке, и даже по этой белобрысой нашей дуре Татьяне. Представь себе, даже по ней соскучился. Ну, она-то, впрочем, вряд ли приедет! Она баба хваткая, не должна растеряться по жизни. Сейчас, наверное, уж где-нибудь в Ницце надувает богатого мужа.

— А у нее сегодня ведь день рождения! — сказала Тина. — Сколько же ей исполнилось? Наверное, двадцать восемь или двадцать девять. Но еще нет тридцати. Молодая, счастливая!

Валентина Николаевна откинулась на подушку и закрыла глаза. Аркадий молчал, и она тихо спросила:

— А по Мышке ты не скучаешь?

— Чего по ней скучать? Я ее имею счастье лицезреть каждый день.

Тина помолчала. Потом сказала:

— Знаешь, передо мной лично она ни в чем не провинилась, совершенно. Но я не могу понять, зачем она притворялась.

— В чем?

— Ну, в том, что она такая же, как мы. Что живет от зарплаты до зарплаты, что не претендует на что-то большее, чем быть у нас в отделении просто врачом. А потом вдруг раз, подвернулся момент, и она выскочила в новом обличье, как чертик из табакерки. Я почему-то этого не могу ей простить. Есть в этом какой-то обман.

— Не знаю, — сказал Аркадий. — Она сейчас меня мало интересует. Но я вижу, ей приходится нелегко. Кстати, у нее в отделении кавалер появился. Из нового поколения. Доктор Дорн.

— Дорн? Какая-то чеховская фамилия, — удивилась Тина. — Ну точно, был такой доктор-акушер в «Чайке». Циник из циников, но, кажется, добрый.

— Это Чехов еще тогда не представлял себе настоящих циников, — ухмыльнулся Барашков. — Он бы на нашего посмотрел. Больше ни одного доктора ни в одну пьесу бы не ввел. И умер бы не от чахотки, а с горя, что вот так бесславно закончился его вишневый сад.

Тина не выдержала, захохотала. Барашков встал, подошел к окну, выглянул на улицу. Его машина стояла под окнами, ее мочил дождь.

— Не угнали твой драндулет?

— Не угнали. — Аркадий от окна посмотрел внимательно на Тину, оглядел квартиру. Видно, давно уже миновала пора, когда эта дыра была маленьким, но уютным гнездышком. На полу вековая грязь, мелкий мусор, следы чьих-то ботинок. На подоконнике ни цветочка, ни листика. В старой люстре горит только единственная маломощная лампочка… «Да, что-то произошло в этом доме, — подумал Аркадий. — И это что-то — не праздник».

Тина, утомившись от хохота, откинулась на подушку.

— Как поживает твоя жена?

— Неплохо. Она с участка ушла. Окончила школу гомеопатов, теперь у нее кабинет.

— Гомеопатия? Ты в это веришь? Аркадий прошел по комнате, сел.

— Да черт его знает. Вроде получается, больных у нее теперь тьма. А я все хочу книжку у нее какую-нибудь по гомеопатии взять почитать, разобраться, да времени нет. А материально, конечно, с поликлиникой никакого сравнения.

— Передавай ей привет!

— Обязательно. — Он говорил, а сам еле удерживался, чтобы не откинуть одеяло на Тине и не нажать пальцем на кожу ее ноги в нижней трети голени, чуть повыше стопы. «Могу поклясться, на месте давления будет круглая ямка и белое пятно, — подумал он. — Но, черт возьми, откуда взялась эта задержка жидкости в тканях, проявляющаяся и на лице одутловатостью и какой-то зеленой отвратительной бледностью? Почки проверить нужно в первую очередь». Он уже открыл было рот, чтобы это сказать, но Тина его опередила:

— Ты помнишь, что сегодня за день?