Экзотические птицы - Степановская Ирина. Страница 29

— Здесь? Открывайте, посмотрим!

Барашков стал возиться с ключами — дверь от сквозняка все-таки захлопнулась, а он понятия не имел, какой ключ от какого замка, и врач со «скорой», пока Барашков возился, нетерпеливо и презрительно поджал губы, а фельдшер с интересом разглядывал Аркадия. Из его кармана торчал карманного формата детектив. «А не ты ли женщину-то и хлопнул?» — можно было открыто прочитать в его взгляде. Барашков наконец открыл дверь.

— Вы так долго ехали, я уж боялся… — начал он.

Врач присел на корточки и повернул голову Тины, ощупывая ее. Барашков охнул, таким резким показалось ему движение врача. На пальцах у того появилось липкое, красное, блестящее.

— Кто это ее? — спросил он у Барашкова, поднимаясь и осматриваясь по сторонам, где можно руку помыть. Одновременно он отдал фельдшеру короткое приказание, в котором Барашков уловил название сердечного лекарства. Барашков униженно пошел за ним в ванную.

— Она упала, — стал пояснять врачу он. — Она была больна. Я приходил ее навестить. В тот самый момент, когда я уже уходил, она потеряла сознание, стукнулась о косяк и упала.

— Она приезжая, местная? Где ее полис? — спросил врач.

— Она москвичка, вот паспорт, — ответил Барашков. Он физически каким-то совершенно новым органом чувств ощущал, как ускользают секунды. — Давайте не будем терять время, — сказал он. — Я всю жизнь проработал в реанимации. Я знаю, что надо делать, но здесь у меня ничего нет. Пошлите за носилками, ее надо везти в стационар.

— Отвезем, если надо, — сказал врач. — Сегодня дежурит травма… — И он назвал номер больницы.

— Да вы что? — ответил Барашков. — Ее надо или в реанимацию, или в неврологическое отделение. Или в Склиф, или к нам. — Он сказал адрес.

— Что же, мы бомжей и алкоголиков со всего города в Склиф будем возить? — парировал доктор. — А там, — он назвал больницу, в которой работал Барашков, — ее никто не возьмет, — там теперь платное отделение.

— Каких бомжей, каких алкоголиков? — не понял Барашков. — Она же тоже врач! Бывшая заведующая реанимацией Валентина Николаевна Толмачева!

— Да вы посмотрите вокруг! Что в квартире делается! — снова опустился на корточки доктор со «скорой» и посмотрел Барашкову в глаза. — И от нее самой к тому же вином пахнет! Напилась, пошла, покачнулась, упала! Вот и все дела! У нее травма. При чем здесь неврология?

Аркадий тоже сидел на корточках перед Тиной и аккуратно держал ее голову. После слов доктора «скорой» он мгновенно чужими глазами оценил и беспорядок в квартире, и несвежее белье, и невытертую пыль, и замусоренный пол, и пустую бутылку из-под вина в кухонной раковине, и ополовиненную бутылку коньяка возле Тининой постели, но обсуждать все эти детали с доктором он вовсе не счел нужным.

— Она больна, — медленно сказал он. — Ей нужна помощь, и не твое дело, что творится вокруг! Как врача это тебя не касается! Может, это вовсе не она здесь пила, а я, к примеру, с гостями! Она не алкоголичка, а ты не Господь Бог, чтобы кого-то судить!

Доктор встал. Барашков тоже выпрямился и посмотрел на него. Они оба теперь стояли, повернувшись друг к другу. Внизу, между их ногами, все так же лежала Тина. Фельдшер мельтешил по комнате, поглядывая от нечего делать по сторонам.

— Ты ей хотя бы систему поставь! — тихо, с угрозой в голосе произнес Барашков врачу. — И скажи, сколько надо дать денег. И поедем, пока не поздно!

Фельдшер подошел ближе к своему доктору. Доктор посмотрел Барашкову в глаза, и тот даже сразу не понял, что же он все-таки хотел выразить этим взглядом. Только потом, уже глубокой ночью, после того, как он снова вернулся к ее дому и, забрав свою машину, еле держась от усталости, поехал к себе, Аркадий понял. Были во взгляде этого сравнительно молодого еще доктора те же самые лень, и раздражение, и усталость от чрезмерного, постоянного труда, и скука, и презрение к себе, к Барашкову, к фельдшеру, к Тине и неизвестно к кому еще и одновременно странная любовь к своей работе и к жизни, и понимание ее, природы людей, и кое-какой врачебный опыт — все это было в его взгляде. И Аркадий узнал в этом взгляде самого себя. Свою собственную скуку, и лень, и любовь, и ненависть неизвестно к кому и к чему, и усталость. Может быть, ту же самую усталость от жизни, о которой говорила ему Тина.

— Я все понимаю, — сказал Барашков врачу. — Я тебе денег дам. Только мы должны довезти ее живой.

— Отойди ты, — ответил ему врач. — В платное так в платное. В неврологию так в неврологию.

Он достал и приладил Тине прозрачную одноразовую капельницу, фельдшер вколол туда все, что было нужно, — лекарства у них в чемоданчике были, — и Тина задышала ровнее. Фельдшер спустился вниз за носилками, потом они вместе с Барашковым понесли Тину.

Уже в машине, когда они, несмотря на включенную мигалку, застревая в пробках Садового кольца, черепашьим шагом, характерным для часа пик, продвигались на север тем самым маршрутом, каким два года назад в один и тот же вечер, но в разное время Таня ехала с Ашотом, а Тина с Азарцевым, Тина непроизвольно произнесла на вдохе: «А-а-ах-р-р!» — и надолго замолчала.

И Барашков с ужасом понял, что следом за этими несколькими «А-а-ах-р-р!» последует остановка дыхания.

«И как это в комнате может быть самолет? — напряженно билась в темноте мозга дурацкая мысль, хотя видимые признаки сознания у Тины отсутствовали. — Большой предмет в малом — уж очень похоже на размышления Швейка…»

Вдруг откуда-то из громкоговорителя раздался встревоженный голос:

— В первом салоне остановка дыхания! Доктора Толмачеву просят пройти в первый салон!

Тина отстегнула ремень и легко встала с кресла. Самолет в этот раз не спускался, как уже было когда-то, в другом ее сне, а, наоборот, набирал высоту. Идти можно было быстро, легко. Воздух был свеж и прозрачен. Ноги в легких туфлях на каблуках, казалось, сами перебирали по воздуху. Тина оторвалась от пола и поплыла. Без особенных трудностей она пробралась, придерживаясь руками за полки, мимо закутка проводниц и выплыла в первый салон. На полу там лежало большое белое нечто, напоминающее странную птицу с усталым лицом. Тело было грузным, бесформенным, сплошь покрытым длинными белыми перьями. Тина вгляделась внимательнее. Что-то в запрокинутом лице существа показалось ей очень знакомым.

«Так это же я умерла», — подумала Тина. Существо было неподвижно. Оно не дышало и уже, кажется, не жило. С какой-то странной боязнью, стеснением потревожить его покой, она протянула руку, чтобы сбоку потрогать шею. Под перьями, холодными и блестящими, не двинулось ничего; даже самого малого биения, которое все-таки свидетельствовало бы о жизни, пусть замершей, еле теплящейся, не ощутила под пальцами Тина.

— Что же я могу для тебя сделать? — сказала она существу. — Тут даже трубки нет, не то что аппарата искусственного дыхания… Хотя зачем без него трубка?

Странное раздвоение сознания не мешало Тине соображать. Губы у существа были сухие, не сжатые, с равнодушно, безвольно опущенными уголками, что придавало лицу некоторое сходство с печальным Пьеро. Тина осторожно повернула голову существа вбок. При этом почему-то широко раскрылись глаза, закатились и уставились вверх. «Как у заводной куклы», — подумала Тина. Очень светлые, они смотрели туда, где по идее за крышей салона должно было бы присутствовать небо. Тина вздохнула — мол, вот ведь какие случились дела, бедолага, — и встала перед существом на колени. Привычным жестом она отвела существу челюсть вниз и осмотрела рот и сухой, узкий птичий язык.

— Гортань свободна, — сказала она и набрала полную грудь воздуха. — И — р-раз! — Она прижалась собственным ртом к холодным губам существа, с силой выдохнула воздух, так, чтобы он прошел по трахее как можно ниже и попал в бронхи, и почувствовала, как от нажатия ее рук чуть-чуть хрустнули блестящие перья. — И — два! — Она еще раз выдохнула существу в рот, нажала на грудь и снова вдохнула.