Последний рубеж - Стерхов Андрей. Страница 21
Харднетт покивал, показывая, что глубоко сочувствует Верховному Комиссару, который по долгу службы вынужден общаться со столь пакостными людишками.
Старик же не сумел остановиться и продолжил гневную речь:
– Я иногда, Вилли, смотрю на такого малахольного и вот что думаю. Черт возьми, думаю, да тебя развратят и власть, и анархия, и богатство, и нищета, и все что угодно! Потому как твоя гнилая душонка и бледная моча в венах от рождения предназначены для растления. Ничего другого тебе не светит, и ничего другого тебе не суждено. И зря, сулявый, отпихиваешь так испуганно власть бессильными ручонками – тебе никто ее всерьез не предлагает. Власть не дают, ее берут! – Старик в запале рубанул воздух рукой, чуть не выронив очки. – И сил нет, как хочется, дружище Вилли, проорать ему на прощание: пошел вон, слизняк! Прямо в рожу: не путайся под ногами у настоящих людей – затопчем! – Он почти прокричал последнюю фразу, зашелся долгим кашлем и схватился за грудь. – Фу!.. Чего-то я… того… разбушевался.
– Шеф, с вами все в порядке? – совершенно искренне обеспокоился Харднетт. Только этого еще не хватало – чтобы Верховный Комиссар отдал богу душу у него на руках.
«И его жалко будет, и себя, – промелькнуло в голове полковника. – Его очень – такой человечище уйдет. А себя и того пуще – по допросам затаскают».
Но Старик откашлялся и успокоил:
– Все нормально, дружище. Со мной все в порядке.
– Может, врача вызвать?
– К черту врача! – отмахнулся Старик. И тут же, лукаво прищурившись, спросил: – Вот кстати, Вилли, ты знаешь, что говорит о толерантности медицина?
Харднетт ответил неопределенным пожатием плеч. Он прекрасно знал, что такое толерантность с точки зрения традиционной науки. Как не знать? В свое время окончил медицинский. Но он также знал, что никакая сила не в состоянии помешать Верховному Комиссару в стотысячный раз высказаться на этот счет. И тот действительно не преминул.
– Толерантность, – назидательным тоном начал Старик, – есть полное или частичное отсутствие иммунологической реактивности. Что означает… Что это, Вилли, кстати, означает?
– Потерю организмом человека способности к выработке антител в ответ на антигенное раздражение, – по-военному четко доложил Харднетт.
– Правильно, – похвалил его Старик. – Толерантность – это смерть. Вот так вот. Вот так… Но мы смерти организма по имени Большая Земля не допустим. Верно, Вилли?
– Верно, – согласился Харднетт.
– Потому что кто мы с тобой?
– Антитела.
– Точно, дружище! Мы – антитела. Антитела, сражающиеся за здоровье организма. Так что иди, Вилли! Иди и сделай все как надо.
– Единое из многого! – коснувшись рукой правого виска, официальным девизом попрощался Харднетт. По-молодецки щелкнул каблуками и чуть ли не строевым пошел в сторону леса, от которого с каждым шагом все больше тянуло сырым мхом и жухлой листвой.
Но ступить на тропу Харднетт не успел.
– Подожди, Вилли! – остановил его Старик.
Полковник замер и обернулся. Верховный, близоруко щурясь, произнес с неожиданным смущением:
– Я тебе сказал, Вилли, насчет заседания Ассамблеи. Так я вот что… Я собираюсь выступить с докладом и набросал тут кое-чего. Ты послушай. Две минуты, не больше. Добро?
Харднетт кивнул, дескать, я весь – внимание.
Старик нацепил очки и, придавая голосу максимум пафоса, будто уже стоял на виртуальной трибуне главного законодательного органа Федерации, зачитал с листа следующее:
– «Стало общим местом, что Федерацию Большая Земля называют империей. Мне представляется, что это не презрительное название. Я думаю, что это даже и не название. Это судьба. Нравится это кому-то или нет. Во многом мировая история – это история расширяющихся империй, основной закон для которых – достижение естественных границ. А естественная граница для империи – когда она упирается в Над-Пространство или выходит к границе другой империи.
Но в последние годы возникла дурная тенденция к построению противоестественных границ. Имя им – декларации о примате “многонационального” характера развития Федерации.
Понятно, что бесчисленные разговоры о необходимости так называемой “толерантности” к другим народам и культурам служат, прежде всего, цели ограждения иноплеменников от критики.
А между тем Большая Земля многие годы существовала как многоплеменное государственное образование – в ней шли процессы ассимиляции и естественной натурализации, и все это время вопрос о ее “многонациональности” не ставился. Все понимали, что Федерация Большая Земля – это государство землян, что при всей разноплеменности – это единый, национальный и политический организм. И вопрос о том или ином племени и его особенностях решался на основе равноправия, а не признания “исключительных прав” иноплеменников. Единственным исключением была Даппайя, автономия которой охранялась именно на основе признания политических прав даппайцев. Как и следовало ожидать, эта исключительность привела лишь к постоянной “даппайской крамоле”, терзавшей Федерацию более полувека и разрешившейся Известным Инцидентом.
Я считаю, что высказывание отдельными политическими деятелями требования “многонациональности” – это отнюдь не требования соблюдения прав входящих в Федерацию народов, а либо прикрытие сепаратизма, либо оправдание разрушительной работы во вред землянам и на пользу исключительно своему “избранному” племени. Я убежден, что так называемая “многонациональность Федерации Большая Земля” – есть не что иное, как псевдоним господства иных племен над землянами…»
Верховный прервался:
– Ну и так далее. Как тебе спич, Вилли?
– Самое оно, – оценил Харднетт, который хотя и слушал Старика не слишком внимательно (прошли те времена, когда он с жадностью ловил каждое слово шефа), но суть схватил. И в подтверждение того, что все прекрасно понял, обобщил: – Пришел в Рим – считай себя римлянином, но и веди себя как римлянин.
– Вот именно, – кивнул Старик. – Ну а дальше я там развиваю тему и подвожу к мысли, что в мировой системе, которую мы создаем, единственный путь к безопасности – это путь активных упреждающих действий. Мне помнится, Вилли, ты с этой доктриной был согласен. Ведь так?