Царица цикад - Стерлинг Брюс. Страница 4

Мы все еще ждали. Уже шло наше время, приват принадлежал нам по праву; каждый потерянный миг больно царапал подсознание. Оставаться в привате после того, как законное время вышло, считалось в ЦК верхом неприличия. Выждав еще пару мгновений, Валерия побледнела от злости и решительно распахнула дверь.

Воздух был полон крови. В невесомости роилось целое облако полусвернувшихся черновато-красных пузырьков.

В самом центре комнаты плавал самоубийца. Его обмякшее тело медленно вращалось в сторону, обратную той, куда еще бил быстро слабеющий фонтан крови из его перерезанного горла. Сведенные последней судорогой пальцы правой руки намертво сжимали сверкающий скальпель. На трупе был надет внешне неброский черный комбинезон консервативного механиста.

Когда тело повернулось еще раз, я разглядел вышитую на груди комбинезона эмблему советника Матки. Его череп, частично металлический, весь был покрыт липкой коркой сворачивающейся крови; ничем не примечательное лицо хранило мрачное выражение; длинная спутанная кровавая бахрома, свисавшая с горла, частично прикрывала это лицо, словно вуаль.

Мы вляпались в какое-то грязное дело, касавшееся лишь высших сфер ЦК.

– Надо немедленно вызвать сюда агентов СБ, – сказал я. В ответ прозвучали всего два слова.

– Не теперь! – решительно отрезала Валерия.

Я заглянул ей в глаза. Они потемнели от нарастающего вожделения. Соблазн, всегда таящийся в запретном, мгновенно запустил в нее свои острые когти. Валерия медленно оттолкнулась от мозаичной стены; длинная лента полузасохшей крови прилипла к ее бедру, натянулась и лопнула.

Приваты – то место, где люди лицом к лицу встречаются с глубинными основами своего бытия, контуры которого становятся размытыми и неясными. В этом странном, исполненном тайного смысла месте наслаждение и смерть порой сливаются в экстазе. Так и для женщины, которой я поклонялся, все когда-либо происходившие в этом помещении церемонии и обряды слились в одну бесконечную череду.

– Скорее, – сказала она низким и хриплым голосом. Я ощутил на ее губах слабый, с горчинкой, привкус половых стимуляторов; наши руки и ноги мгновенно переплелись. Мы неистово совокуплялись, вращаясь в невесомости и искоса наблюдая, как рядом с нами вращается тот, кто до нас совокупился со смертью.

Вот какая была та ночь, когда Матка отозвала своих псов.

Происшедшее потрясло меня до такой степени, что я заболел. Мы, цикады, привыкли жить в духовном пространстве, этически эквивалентном космосу Де Ситтера, где ни одна норма поведения не может считаться законом, если она не является продуктом ничем не обусловленной свободы воли. Каждый пригожинский уровень сложности, в свою очередь, задается самосогласованной производящей функцией: Космос существует потому, что он существует; жизнь зародилась потому, что должна была зародиться; интеллект есть именно потому, что он есть. Такой подход позволял послойно нарастить целую этическую систему вокруг одного-единственного глубоко омерзительного мгновения... Так, во всяком случае, учил постгуманизм.

После моего странного, болезненного совокупления с Валерией Корстштадт я с головой ушел в размышления и в работу.

Я жил во Фроте, там у меня была студия. Не такая, конечно, большая, как кулагинские хоромы, и насквозь провонявшая противными запахами лишайников.

На исходе второго дня моей медитации ко мне явилась с визитом Аркадия Сорьенти, мой товарищ по Полиуглеродной лиге и одна из ближайших подруг Валерии. Даже в отсутствие псов между нами чувствовалась заметная напряженность. Аркадия казалась мне полной противоположностью Валерии: та была темноволосой, а Аркадия – светлой; Валерия обладала холодной элегантностью всех генетически обновленных, Аркадия же была буквально увешана хитроумными приспособлениями механистов. Наконец, Аркадию всегда переполняла какая-то ломкая напускная веселость, а Валерия находилась во власти мягкой, чуть мрачноватой меланхолии.

Я предложил моей гостье грушу с ликером: моя студия находилась слишком близко к оси, поэтому здесь нельзя было пользоваться чашками.

– Никогда еще у тебя не была, – сказала Аркадия. – Мне здесь нравится. А это что за водоросли?

– Это лишайник, – ответил я.

– Очень красивый. Какой-нибудь из твоих особых сортов?

– Они все особые, – сказал я. – Вон там – сорта Марк Третий и Четвертый, предназначенные для марсианского проекта. А там – сорта, особенно тонко реагирующие на загрязнение; я разработал их для мониторинга окружающей среды. Лишайники вообще очень чувствительны к любым загрязнениям. – Я включил аэроионизатор. В кишечнике механистов кишмя кишат самые невероятные штаммы бактерий, воздействие которых на мои лишайники могло оказаться катастрофическим.

– А где у тебя тот лишайник, который живет в самоцвете Матки?

– Он находится в другом месте, – сказал я, – надежно изолированном. Если лишить его привычной среды, камня, он начинает расти слишком быстро и очень неправильно. Как раковые клетки. К тому же он жутко воняет. – Я неловко улыбнулся. Вонь, вечно исходившая от механистов, была для шейперов дежурной темой. Притчей во языцех. Вот и сейчас мне казалось, что я уже начинаю ощущать резкий неприятный запах пота от подмышек Аркадии.

Она тоже выжала кривую улыбочку и нервно протерла серебристую лицевую панель маленького каплеобразного контейнера с микропроцессором, вживленного в ее предплечье.

– У Валерии очередной приступ депрессии, – сообщила она. – Я подумала, что на тебя тоже бы взглянуть не мешало.

В моем мозгу на секунду вспыхнуло кошмарное видение: влажная кожа наших обнаженных тел, скользкая от крови самоубийцы.

– Да. История была не очень... удачная, – сказал я.

– ЦК буквально гудит от разговоров о смерти контролера, – заметила Аркадия.

– Умер контролер? – поразился я. – Впервые слышу. Я еще не смотрел последние новости.

В глазах Аркадии мелькнуло хитроватое выражение.

– Ты видел его там, – утвердительно сказала она.

Меня неприятно поразило ее явное желание сделать наше с Валерией пребывание в привате предметом разговора.

– У меня много работы, – резко ответил я и, сделав движение ластами, развернулся на девяносто градусов. Теперь мы могли смотреть друг на друга только нелепо вывернув шеи. На мой взгляд, это увеличивало и подчеркивало разделявшую нас социальную дистанцию. Она беззлобно рассмеялась.

– Не будь таким формалистом, Ганс. Ты ведешь себя так, словно все еще находишься под псами. Тебе придется рассказать об этой истории поподробней, если ты хочешь, чтобы я помогла вам обоим. А я хочу помочь. Мне нравится, как вы выглядите вместе. Мне доставляет эстетическое удовольствие смотреть на вас.

– Спасибо за заботу.

– Но я действительно хочу о вас позаботиться. Мне до смерти надоело смотреть, как Валерия виснет на таком старом козле как Уэллспринг.

– Намекаешь, что они – любовники? – поинтересовался я.

– А ведь ты не прочь узнать, что они делают в своем излюбленном привате, да? – Она прищелкнула пальцами, покрытыми металлической чешуей. – Как знать. Может, они просто играют там в шахматы, а? – Ее глаза, полуприкрытые тяжелыми от золотой пудры веками, лениво скосились в мою сторону. – Не надо прикидываться потрясенным, Ганс. Сила и власть Уэллспринга знакомы тебе не хуже, чем остальным. Он богат и стар, а мы, женщины Полиуглеродной лиги, молоды и не слишком обременены принципами. – Аркадия с невинным видом похлопала длинными ресницами. – К тому же никогда не приходилось слышать, чтобы он потребовал от нас хоть что-то такое, чего мы сами не хотели бы ему дать. – Она подплыла поближе ко мне. – Ну же, Ганс! Расскажи-ка мне о том, что тебе пришлось там увидеть. Цикады сами не свои до таких новостей, а Валерия молчит. Молчит и хандрит.

Открыв холодильник, я принялся рыться на его полках, пытаясь отыскать среди чашек Петри еще одну грушу с ликером.

– Сдается мне, что ты втягиваешь меня в этот разговор не по своей воле, Аркадия, – сказал я.