Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена - Стерн Лоренс. Страница 87

Глава II

Когда белый медведь отплясал взад и вперед с полдюжины страниц, отец закрыл книгу всерьез – и с торжествующим видом снова вручил ее Триму, подав знак отнести ее на прежнее место.

– Тристрам, – сказал он, – проспрягает у меня таким же манером, взад и вперед, все глаголы, какие есть в словаре; – всякий глагол, вы видите, Йорик, обращается этим способом в положение и предположение, всякое-положение и предположение являются источником целого ряда предложений – и всякое предложение имеет свои следствия и заключения, каждое из которых, в свою очередь, выводит ум на новые пути изысканий и сомнений. – Невероятная у этого механизма, – прибавил отец, – сила разворачивать голову ребенка. – Вполне достаточная, брат Шенди, – воскликнул дядя Тоби, – чтобы разнести ее на тысячу кусков.

– Я полагаю, – сказал с улыбкой Йорик, – что именно благодаря такому методу – (пусть логики говорят что угодно, но это нельзя удовлетворительно объяснить одним лишь применением десяти предикаментов) – знаменитый Винченцо Квирино, наряду со многими другими изумительными достижениями своего детского возраста, о которых так обстоятельно поведал миру кардинал Бембо, способен был расклеить в общественных школах Рима, всего восьми лет от роду, не менее четырех тысяч пятисот шестидесяти различных тезисов по самым туманным вопросам самого туманного богословия – (а также защитить их и отстоять, посрамив и приведя к молчанию своих противников). – Ну что это, – воскликнул отец, – по сравнению с подвигами Альфонса Тостадо, который, говорят, чуть ли пена руках у своей кормилицы постиг все науки и свободные искусства, не быв обучен ни одному из них. – А что сказать нам о великом Пейрескии? – Это тот самый, – воскликнул дядя Тоби, – о котором я однажды говорил вам, брат Шенди, – тот, что прошел пешком пятьсот миль, считая от Парижа до Шевенинга и от Шевенинга до Парижа, только для того, чтобы увидеть парусную повозку Стевина. – Истинно великий был человек, – заключил дядя Тоби (подразумевая Стевина). – Да, – истинно великий, брат Тоби, – сказал отец (подразумевая Пейреския), он так быстро умножил свои мысли и приобрел такое потрясающее количество познаний, что если верить одному анекдоту о нем, который мы не можем отвергнуть, не поколебав свидетельства всех анекдотов вообще, – его отец уже в семилетнем возрасте поручил всецело его заботам воспитание своего младшего сына, мальчика пяти лет, – вместе с единоличным ведением всех его собственных дел. – А скажите, этот отец был таким же умницей, как и его сын? – спросил дядя Тоби. – Я склонен думать, что нет, – сказал Йорик. – Но что все это, – продолжал отец – (в каком-то восторженном порыве), – что все это по сравнению с поразительными вещами, исполненными в детском возрасте Гроцием, Скиоппием, Гейнзием, Полицианом, Паскалем, Иосифом Скалигером, Фердинандом Кордовским и другими. – Одни из них превзошли свои субстанциональные формы уже в девятилетнем возрасте, и даже раньше, и продолжали вести рассуждения без них, – другие покончили в семь лет со своими классиками – и писали трагедии в восемь; – Фердинанд Кордовский в девять лет был таким мудрецом, – что считался одержимым диаволом; – он представил в Венеции столько доказательств своих обширных познаний и способностей, что монахи вообразили его не более и не менее как антихристом. – Иные овладели в десять лет четырнадцатью языками, – в одиннадцать кончили курс реторики, поэзии, логики и этики, – в двенадцать выпустили в свет свои комментарии к Сервию и Марциану Капелле, – а в тринадцать получили степень докторов философии, права и богословия. – Но вы забываете великого Липсия, – сказал Йорик, – сочинившего одну вещь в самый день своего рождения [293]. – Ее бы надо было уничтожить, – сказал дядя Тоби, не прибавив больше ни слова. [294]

Глава III

Когда припарка была готова, в душе Сузанны некстати поднялось сомнение, прилично ли ей держать свечу в то время, как Слоп будет ставить эту припарку; Слоп не расположен был лечить Сузаннину щепетильность успокоительными средствами, – вследствие чего между ними произошла ссора.

– О-го-го, – сказал Слоп, бесцеремонно разглядывая лицо Сузанны, когда она отказала ему в этой услуге, – да я, никак, вас знаю, мадам. – Вы меня знаете, сэр? – брезгливо воскликнула Сузанна, вскинув голову – жест, которым она явно метила не в профессию доктора, а в него самого. – Вы меня знаете? – повторила свое восклицание Сузанна. – Доктор Слоп в ту же минуту схватил себя за нос большим и указательным пальцами; – Сузанна едва в силах была сдержать свое негодование. – Неправда, – сказала она. – Полно, полно, госпожа скромница, – сказал Слоп, чрезвычайно довольный успехом своего последнего выпада, – если вы не желаете держать свечу с открытыми глазами, – так можете держать ее зажмурившись. – Это одна из ваших папистских штучек [295], – воскликнула Сузанна. – Лучше хоть такая рубашка, – сказал, подмигнув, Слоп, – чем совсем без рубашки, красавица. – Я вас презираю, – сказала Сузанна, спуская рукав своей рубашки ниже локтя.

Едва ли можно представить, чтобы два человека помогали друг другу в хирургической операции с более желчной любезностью.

Слоп схватил припарку, – Сузанна схватила свечу. – Немножко ближе сюда, – сказал Слоп. Сузанна, смотря в одну сторону и светя в другую, в один миг подожгла Слопов парик; взлохмаченный, да еще и засаленный, он сгорел еще раньше, чем как следует воспламенился. – Бесстыжая шлюха, – воскликнул Слоп, – (ибо что такое гнев, как не дикий зверь) – бесстыжая шлюха, – вскричал Слоп, выпрямившись с припаркой в руке. – От меня ни у кого еще нос не провалился, – сказала Сузанна, – вы не имеете права так говорить. – Не имею права, – воскликнул Слоп, швырнув ей в лицо припарку. – Да, не имеете, – воскликнула Сузанна, отплатив за комплимент тем, что оставалось в тазу.

Глава IV

Изложив встречные обвинения друг против друга в гостиной, доктор Слоп и Сузанна удалились в кухню готовить для меня, вместо неудавшейся припарки, теплую ванну; – пока они этим занимались, отец решил дело так, как вы сейчас прочитаете.

Глава V

– Вы видите, что уже давно пора, – сказал отец, – обращаясь одинаково к дяде Тоби и к Йорику, – взять этого юнца из рук женщин и поручить гувернеру. Марк Аврелий пригласил сразу четырнадцать гувернеров для надзора за воспитанием своего сына Коммода [296], – а через шесть недель пятерых рассчитал. – Я прекрасно знаю, – продолжал отец, – что мать Коммода была влюблена в гладиатора, когда забеременела, чем и объясняются многочисленные злодеяния Коммода, когда он стал императором; – а все-таки я того мнения, что те пятеро, отпущенные Марком, причинили характеру Коммода за короткое время, когда они при нем состояли, больше вреда, нежели остальные девять в состоянии были исправить за всю свою жизнь.

– Я рассматриваю человека, приставленного к моему сыну, как зеркало, в котором ему предстоит видеть себя с утра до вечера и с которым ему придется сообразовать выражения своего лица, свои манеры и, может быть, даже сокровеннейшие чувства своего сердца, – я бы хотел поэтому, Йорик, чтобы оно было как можно лучше отшлифовано и подходило для того, чтобы в него гляделся мой сын. – «Это вполне разумно», – мысленно заметил дядя Тоби.

– Существуют, – продолжал отец, – такие выражения лица и телодвижения, что бы человек ни делал и что бы он ни говорил, по которым можно легко заключить о его внутренних качествах; и я нисколько не удивляюсь тому, что Григорий Назианзин, наблюдая порывистые и угловатые движения Юлиана, предсказал, что он однажды станет отступником, – или тому, что святой Амвросий спровадил своего писца по причине непристойного движения его головы, качавшейся взад и вперед, словно цеп, – или тому, что Демокрит сразу узнал в Протагоре ученого, когда увидел, как тот, связывая охапку хвороста, засовывает мелкие сучья внутрь. [297] – Есть тысяча незаметных отверстий, – продолжал отец, – позволяющих зоркому глазу сразу проникнуть в человеческую душу; и я утверждаю, – прибавил он, – что стоит только умному человеку положить шляпу, войдя в комнату, – или взять ее, уходя, – и он непременно проявит себя чем-нибудь таким, что его выдаст.