Зоя - Стил Даниэла. Страница 12

— Отец, неужели тебя не пугает эта возмутительная речь Керенского? Ведь это граничит с государственной изменой!

— Это и есть измена, только никто не принимает его всерьез. Никто и никогда не осмелится посягнуть на жизнь божьего помазанника. А кроме того, кузен Ники — под защитой армии. Думаю, что здесь, в окружении больных детей и горсточки слуг, он подвергается большей опасности, чем у себя в Ставке. Но, во всяком случае, я позвоню Бьюкенену, как только он вернется, и сам поговорю с ним, узнаю, чем он так встревожен. И он, и Морис Палеолог. Вот вернется Бьюкенен, приглашу его и француза на обед, а ты у нас — всегда самый желанный гость. — Константин знал, что перед его даровитым сыном открывается блестящая карьера, и всеми силами старался способствовать ей.

— Что ж, папа, после нашего разговора у меня немного отлегло от сердца, — сказал Николай.

И все же на этот раз тревога не улетучилась. Гнетущее чувство близкой опасности продолжало томить его, когда он покинул отцовский дом. Ему хотелось самому сейчас же отправиться в Царское Село и лично поговорить с государем — ведь они были в родстве, и не столь уж далеком. Но он знал, что царь крайне утомлен, что его снедает беспокойство за сына, и решил выбрать более благоприятный момент.

Ровно неделю спустя, 8 марта, царь выехал из Царского Села и вернулся в Могилев, где располагалась Ставка. В этот самый день произошли первые беспорядки: люди, измученные многочасовыми очередями за хлебом, стали громить булочные и требовать хлеба.

К вечеру для разгона толпы была прислана казачья сотня. Почти никто в Петербурге не увидел в этом эпизоде зловещего предзнаменования. Французский посол давал раут, куда были приглашены в числе прочих князь и княгиня Горчаковы, граф Толстой, художник Александр Бенуа, испанский посол — маркиз де Вильясинда. Юсуповых не было — Наталья все еще недомогала, и Константин не хотел оставлять ее одну.

А на следующий день, услышав, что беспорядки разрастаются и мятежники переворачивают вагоны трамваев, он похвалил себя за благоразумие. И все же никто не оценил в полной мере надвигающейся опасности. А день выдался ясный и солнечный. Невский был, как всегда, запружен прогуливающейся публикой, все магазины были открыты. На углах стояли казачьи разъезды, но всадники были настроены вполне миролюбиво и перешучивались с гуляющими.

Однако уже 10 марта беспорядки возобновились, начались грабежи и погромы, и появились первые жертвы — погибло несколько человек.

А во дворце Радзивиллов тем не менее был большой бал — все делали вид, будто ничего не случилось.

Но пропускать мимо ушей сообщения о вспыхивающих то там, то здесь беспорядках становилось все трудней.

Англичанин Гиббс, гувернер великой княжны Марии, привез от нее записочку Зое. Она чуть было не расцеловала его от радости, но, прочитав письмецо, опечалилась: Маша писала, что чувствует себя отвратительно, а у Тани, ее младшей сестры, тоже нелады с ухом. Только наследнику стало вроде бы получше.

— Бедная тетя Алике, должно быть, падает с ног от усталости, — сказала Зоя бабушке. Она сидела у нее в гостиной, держа на коленях Саву. — Мне так хочется видеть Мари. — Зоя томилась: из-за того, что в городе было неспокойно, мать запретила ей ездить в балетную школу, и на этот раз отец поддержал запрет.

— Наберись терпения, дитя мое, — сказала Евгения Петровна. — По улицам бродят толпы этих озлобленных, голодных людей, и уж тебе там совершенно нечего делать.

— Неужели они вправду голодают? — Нелегко было представить себе это в роскошном дворце, но сердце Зои сжималось от жалости, — Мы могли бы поделиться с ними: у нас ведь так много всего. — Казалось бесчеловечно жестоким, что кто-то страдает от голода и холода, когда ее жизнь так привольна и приятна.

— Такие мысли приходят в голову каждому из нас. — Глаза бабушки, не утратившие с годами молодого блеска, устремились на Зою. — Жизнь, дитя мое, устроена несправедливо. Очень, очень многие люди лишены того, без чего мы не представляем себе жизни, но чего даже не замечаем, — теплой одежды, мягкой постели, вдоволь еды… не говоря уж о таких роскошествах, как праздники, балы или красивые платья.

— Но разве все это плохо? — озадаченно спросила Зоя.

— Вовсе нет. Но это — удел немногих, и забывать об этом мы не должны никогда.

— А мама говорит, что простолюдинам все равно не оценить наших радостей и наш уклад им чужд и даже смешон. Вы, бабушка, тоже так думаете?

Евгения Петровна саркастически усмехнулась: такой слепоты и скудоумия она не ожидала даже от своей невестки.

— Не повторяй этой чуши, Зоя! Кто, по-твоему, откажется от теплой постели, от вкусного обеда, от красивой нарядной одежды, от лихой тройки? Только дурак.

Зоя не добавила, что, по словам матери, они и были дураками, — не добавила, потому что сама знала: это не так.

— Как жаль, бабушка, что они не знают дядю Ники, тетю Алике, и их дочек, и наследника. Если бы знали — не стали бы сердиться: ведь они такие славные, такие добрые! — произнесла она с трогательной и обескураживающей наивностью.

— Нет, дитя мое, народ ненавидит не их, а то, что стоит за ними. Невозможно представить, что у государя и государыни могут быть бессонные ночи, заботы, сердечные приступы. Никому и дела нет до того, как печется Ники о своих детях, как тяжко переживает их болезни, как волнует его нездоровье Алике… Да, ты права: жаль. Государь несет на себе неимоверное бремя. А сейчас он опять на фронте. Как это трудно для Алике!.. Хоть бы дети поскорее поправились!.. Хочется их навестить!

— И мне! Но папа запретил мне даже выходить из дому. И когда теперь я смогу заниматься с мадам Настовой? Наверно, только через месяц или два…

— Ну что ты, гораздо раньше, — ответила Евгения Петровна, незаметно любуясь внучкой: Зоя на пороге своего восемнадцатилетия хорошела с каждым днем.

Она была удивительно грациозна и изящна — огненно-рыжая, зеленоглазая, длинноногая, тоненькая — казалось, талию можно обхватить двумя ладонями.

Глядя на Зою, графиня поняла смысл выражения «дух захватывает».

— Если бы вы знали, бабушка, как мне скучно. — Зоя повернулась на одной ножке.