История одной лжи - Стивенсон Роберт Льюис. Страница 5

Мужчины в замешательстве смотрели Друг на друга. К ван Тромпу первому вернулось самообладание, и он любезно протянул руку Дику.

— Вы знаете мою девочку, мою Эстер, — сказал он, — это приятно. Мне сообщили об этом, как только я пришел. Это звучит странно в устах старого бродяги, но мы все любим наш дом и по мере сил и возможности скрываем это. Это и привело меня сюда, — заключил он таким тоном, как будто ставил на карту все, — так просто, грустно и благородно, как подобает светскому человеку и философу. — Вы видите перед собой человека, который доволен.

— Да, это чувствуется.

— Прошу вас, садитесь, — продолжал бездельник, подавая пример. — Фортуна все время поворачивалась ко мне спиной… Кстати, я только что хлебнул немножко виски после прогулки…. Я совсем опустился, мистер Нэсби, между нами говоря, я был без гроша, и, одолжив пятьдесят франков, незаметно пронес свой чемодан мимо швейцара, а ведь для этого нужна ловкость! И вот я здесь!

— Да, — сказал Дик, — вы здесь. — Он совсем опешил.

Эстер в этот момент вошла в комнату.

— Ты рад видеть его? — прошептала она Дику на ухо — радость, переполнявшая ее голос, перешла в ликование.

— О да, — сказал Дик, — очень!

— Я была уверена в этом, — сказала она, — я рассказала ему, как ты любишь его.

— Воздержитесь, — сказал Адмирал, — воздержитесь от излияний и давайте выпьем за новую жизнь.

— За новую жизнь, — как эхо повторил Дик и поднес бокал к губам, затем поставил его, не отведав: в течение одного дня было слишком много новостей.

Эстер села на скамеечку у ног своего отца, обняла его своими руками, и ее взгляд с гордостью перебегал с одного собеседника на другого. Ее глаза так блестели, что нельзя было определить, стоят ли в них слезы или нет; мелкая сладострастная дрожь пробегала по ее телу. По временам она опускала свой подбородок на грудь, иногда же в экстазе запрокидывала голову назад, — короче говоря, она была в таком состоянии, когда говорят о людях, что они захлебываются от счастья. Мучения Ричарда не поддавались описанию.

Между тем болтовне ван Тромпа, казалось, не будет конца.

— Я никогда не забываю друзей, — сказал он, — точно так же, как и врагов, хотя среди последних у меня их только двое — я и публика! — И он рассмеялся мелким смешком. — Но эти дни миновали, ван Тромпа уже больше нет. Это был человек, которому везло. Я думаю, вы слышали о моем успехе! Но не будем об этом говорить, — сказал он, усмехаясь и одергивая свой галстук. — Этот человек больше не существует. Одним усилием воли я прикончил его. Во всем этом есть нечто от поэтов. Сначала блестящая карьера — на меня были устремлены все взоры, а затем баста: спокойный, старый деревенский житель, культивирующий розы. В Париже, мистер Нэсби, было иначе…

— Отец, зови его Ричардом.

— Ричардом? Если он мне разрешит… Действительно, мы близкие друзья, а теперь близкие соседи.

Рубашка Дика была влажна; неловко пробормотав извинение, он удалился. Эстер объяснила его уход боязнью показаться нескромным, и эта щепетильность была поставлена ему в заслугу. Она пыталась удержать его.

— Вы хотите уйти перед нашей прогулкой? Ни за что! Должна же я погулять.

— Идемте вместе, — сказал Адмирал, поднимаясь.

— Ты сам не знаешь, чего ты хочешь! — вскрикнула Эстер, ласкаясь к нему. — Я должна поговорить с моим старым другом о моем новом отце. Ты пойдешь еще сегодня. Ты будешь делать все что захочешь. Я склонна баловать тебя.

— Тогда выпью еще глоток, — сказал Адмирал, останавливаясь, чтобы налить себе виски. — Удивительно, как этот день меня утомил. Да, я состарился, состарился и — с грустью должен сознаться — облысел.

Он кокетливо одел набекрень свою войлочную шляпу с широкими полями

— привычки старого сердцееда сказывались. Эстер мигом надела свою шляпу, в то время как он продолжал вертеться перед зеркалом. Злополучный прыщ приковывал его внимание.

— Мы теперь папа, нас должны уважать, — как бы объясняя свое франтовство, проговорил он и, подойдя к вешалке, выбрал себе палку. — Куда девались изящные парижские палки? Эта будет служить опорой старости. Она предназначена для деревенской жизни.

Дик наблюдал за ним, оценивая его в его новой роли и определяя, насколько она ему удается. Для своей прогулки с дочерью он приобрел новую походку, которая была восхитительна. Он устало шагал, опираясь на палку, грустно улыбался, смотря на все окружающее. Он спрашивал даже названия растений и оживился при виде серенькой птички неизвестной породы.

— Эта деревенская жизнь возвращает меня к молодости, — со вздохом сказал он.

В течение часа они достигли вершины холма. Солнце медленно заходило.

Вдруг Адмирал заметил в стороне домик с зазывающей вывеской.

— Это гостиница? — спросил он, указывая палкой.

Дик ответил утвердительно.

— Вы бывали там? — спросил Адмирал.

— Я проходил мимо нее сотни раз, и это все, — ответил Дик.

— А, — сказал ван Тромп, тряхнув головой, — вы не прежний товарищ, вы ведь должны изучать жизнь. Теперь я нашел гостиницу подле моего дома, и моей первой мыслью будет мысль о соседях. Я пойду вперед и познакомлюсь с ними. Не сопровождайте меня — я пробуду там всего минутку. — И он торопливо зашагал к гостинице, оставив Дика и Эстер на дороге.

— Дик, — воскликнула она, — я так счастлива, что могу перекинуться словом с тобой, я так счастлива! Я должна тебе сказать так много и хочу просить тебя об одолжении. Вообрази, он приехал без палитры и без мольберта, а я хочу, чтобы он имел все, что ему нужно. Я хочу, чтобы ты купил их для него в Таймбери. Ты видел, как его потянуло к кисти? Они не могут жить без этого, — добавила она, подразумевая ван Тромпа и Микеланджело.

В своем приподнятом настроении она не заметила ничего подозрительного в поведении Дика. Она была слишком счастлива, чтобы быть любопытной. Его молчание в присутствии этого большого и доброго существа, которого она называла своим отцом, казалось ей естественным и достойным похвалы, но теперь, когда они остались одни, она почувствовала отчужденность между ней и ее милым, и тревога закралась в ее душу.

— Дик, — воскликнула она, — ты меня не любишь!

— Я люблю тебя, — сердечно произнес он.

— Но ты несчастен, ты какой-то странный, ты не рад видеть моего отца, — заключила она надломленным голосом.

— Эстер, — сказал он, — я говорю, что люблю тебя. Если ты любишь меня, то поймешь, что это значит. Моя единственная мечта — видеть тебя счастливой. Ты думаешь, что я не радуюсь твоей радости? Эстер, я радуюсь, и если я неспокоен, и если я встревожен, и если… О, поверь, постарайся поверить мне! — воскликнул он с напряжением, стараясь отыскать соответствующее объяснение.

Но подозрения девушки были разбужены, и хотя она поспешила прекратить разговор (и вовремя, так как ее отец уже возвращался), но мысль об этом уже не покидала ее. Она тотчас же отметила эгоизм человека, который своими мрачными взглядами и страстной речью нарушил ее радость, а ведь женщины не прощают этого точно так же, как и пылкую речь, если они ее не разделяют. Другими словами, она заподозрила его в ревности к отцу и за это, — хотя она и искала оправдания для него — уже его ненавидела. Она чувствовала, что кошка пробежала между ними; она не могла, как случалось прежде, читать его мысли; она не могла больше думать о нем, как о солнце, излучающем счастье на ее жизнь, потому что однажды она потянулась к нему, но от него повеяло мраком и холодом. Короче говоря, хотя и незаметно, ее чувство начало угасать.