Бальтазар Косса - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 87

С Микеле они уединились в день отъезда в глубине дальней аллеи сада.

— Я должен тебе сказать! — затрудненно начал Бальтазар…

— Не надо, брат! — прервал его Микеле. — Я все знаю, и не сужу, ни тебя, ни ее! Что было — было. И, знаешь, я даже не считаю это изменой. Мы слишком одна семья! И без тебя мы бы до сей поры сидели в тюрьме в Неаполе!

Они кинулись в объятия друг к другу, судорожные объятия расстающихся навсегда братьев, вновь и тоже навсегда поверивших дружбе и любви.

— Помнишь мать? — шептал Микеле. — Помнишь нашу Искию? Я и сейчас не могу забыть тамошнего дома, и этой синей воды вплоть до далекого Везувия!

Он плакал, и у Коссы тоже неволею защипало в глазах.

Сестру он на прощание прижал к своей груди.

— Спасибо за сына! — прошептала она. — Спасибо за то, что ты сделал его кардиналом, а не пиратом! — И прибавила, отстраняясь: — Мы гордимся тобою, Бальтазар! Нам всем будет тебя не хватать!

Он мог бы, конечно, пригласить своих наезжать к нему в Авиньон, мог бы, но не сказал. Он знал уже, что никогда туда не поедет.

LV

Залитый солнцем луг, стройные ряды тополей, уходящие вдаль, и далекие холмы с виноградниками, разграфленные оградами из густого колючего кустарника. В отверстые ради теплого весеннего дня широкие окна, на террасу дворца свободно вливается ветер, несущий ароматы весенних полей и леса, далекие звоны колоколов, еле видного храма и тоже далекое, протяжное мычание пасущихся стад. Сюда, на веранду, вынесены тяжелые столы и готические стулья с высокими резными спинками, на одном из которых сидит, лучше сказать «восседает», уже немолодая сановная дама. Впрочем, под слоем белил и румян понять, сколько ей лет, невозможно. Только твердый очерк властного лица да руки… Ах, эти руки лилейной белизны, но, увы, слегка сморщенные, слегка увядшие руки выдают возраст властной красавицы. На ней длинное, по моде времени, свободно облегающее платье, с рукавами-буфами, широкими у плеча, но узкими и короткими к запястью. Платье из струящегося бесценного шелка византийской работы. Лоб ее, опять же по моде, высоко подбрит и украшен снизкою крупных жемчужин. Волосы в тугих косах, перевитых нитями мелкого речного жемчуга, уложены в золотую сеть. Ожерелье из лалов и топазов, со вставкою черных жемчужин, украшает грудь. Пальцы ухоженных рук унизаны драгоценными перстнями, где и рубины, и яшма, и большой, величиною с лесной орех, алмаз, и даже римская камея, вделанная в серебро. Госпожа эта, свободно откинувшаяся в кресле, бросив руки на львиные подлокотники, — Иоланта Арагонская, вдова покойного Луи II Анжу, первая дама нынешнего королевского двора, точнее — королева-мать, по значению своему и влиянию на юного дофина, женатого на ее дочери, всячески утесняемого англичанами. (Герцог Бургундский, Жан, еще не убит на мосту Монтера. Это произойдет осенью 10 сентября, и его смерть спасет Францию от порабощения. Это уже близко, но так же неизвестно, как и вообще неизвестно грядущее. Вдова Луи II Анжу должна нынче опасаться всех.)

Но тут, в Экс-ан-Провансе, Иоланта у себя дома. Сюда еще не добрались англичане, и неведомо еще, доберутся ли, а потому она так гордо восседает в кресле, так вальяжно распоряжается слугами, которые почтительно накрывают на стол, меняют скатерти, приносят новые перемены. Тут и петух в вине, и форель, и дичь, и жареные дрозды, и фрукты, и вина — французские и испанские, и засахаренный, покрытый тончайшим слоем серебра торт, и позолоченные конфеты, и разнообразное печенье, и все это для одного-единственного гостя. Остальные отъели и отпили давеча в большом парадном зале, назначенном для приемов высоких гостей, а сюда, на веранду, Иоланта удалилась, дабы поговорить с Бальтазаром Коссой, бывшим папой Иоанном XXIII и бывшим любовником своим, с глазу на глаз, без свидетелей. И обслуживают их лишь немногие, особенно верные Иоланте слуги, которые не предадут, не выдадут, не перескажут никому иному то, о чем говорится за этим столом, которые отвернутся и уйдут, ежели госпоже захочется вспомнить о былом, и не изумятся ничему, и не зазрят, хотя, впрочем, ныне для их госпожи пора амурных утех почти уже миновала.

Иоланта глядит на Коссу чуть-чуть насмешливо или попросту добродушно — не понять! И угощает его тем и другим. Давеча, среди сановных гостей, Косса почти не мог есть, и Иоланта видела это, и понимала Коссу, и потому пригласила его теперь к этому изобильному столу и усердно потчует, сама лишь иногда кладя в рот черную маслину или розовую шейку креветки и отпивая из высокого венецианского бокала темное бургундское вино.

Они уже обсудили, обсудили и отвергли невозможную возможность для Коссы сесть на авиньонский престол. И Иоланта чрезвычайно откровенно и просто предала сейчас и покойного мужа, и своего бургундского родича, не советуя Коссе пускаться в эти новые церковные авантюры. Да он и сам, видно по всему, не хочет того, и только уважение (уважение или боязнь?) к рыцарям Сиона, спасшим его от нового плена, заставляет Коссу обсуждать таковую возможность с Иолантой, выучившейся, с возрастом, решать не только постельные, но и политические дела государей.

Испанское вино превосходно, превосходны и жареные дрозды. Над вазочкою с вареньем кружится заботливая пчела, и несколько ос, тихо присосавшись к засахаренному торту, воруют из-под носа королевское угощение. Теплый ветер ласково шевелит раздвинутые палевые занавесы, отделанные золотою нитью. И десятилетний мальчик, неожиданно вбежавший на веранду по широким каменным ступеням, замирает, узревши, что мать его, Иоланта, не одна.

Он в коротком атласном камзоле, измазанном землей, и остроносых башмаках, украшенных золотыми пряжками. Его стройные крепкие ножки, обтянутые по-итальянски в штаны-чулки, тоже вымазанные травяною зеленью и глиной, беспокойно переминаются. Солнце, светившее с той стороны, окружило сияющей короной копну его пушистых, еще детских, спутанных волос, а разгоряченное румяное лицо одело легкою тенью. Большие, чуть расставленные глаза мальчика обращены к ним. Склонив голову, он пытливо рассматривает незнакомого гостя, и по юному лицу его, как легкие облака в летний день, бродят то мгновенная хмурь, то улыбка.

— Кто это, мама? — наконец спрашивает он.

— Поздоровайся с ним, Рене! — ласково возражает Иоланта. — Это папа римский, Иоанн XXIII!

— Которого пленил Сигизмунд? — живо спросил мальчик, пытливо вглядываясь в лицо Бальтазара.

— Тот самый! Теперь он освободился и едет домой!

— Домой, это в Рим? — переспрашивает мальчик, складывая руки — принять благословение от важного гостя.

Что-то неясное дрогнуло у Коссы в душе, когда он благословлял ребенка, произнося на классической латыни уставные слова. Захотелось почему-то привлечь этого мальчика к себе и расцеловать в обе щеки, а может и посадить на колени и рассказать что-нибудь о море, о пиратах, о дальних странах язычников и мусульман. Он едва сдержал этот свой невольный порыв.

Иоланта смотрела на них, лукаво улыбаясь, произнесла чуть насмешливо и одновременно с ласковой гордостью:

— Мой сын — Рене Анжу, граф де Гиз, принц Провансальский и Пьемонтский, законный наследник Арагона, Валенсии, Каталонии, Мальорки и Сардинии, будущий герцог де Бар и, надеюсь, герцог Лотарингский, а после старшего брата, ежели у того не будет наследников, король Неаполя и Сицилии, король Венгрии и король Иерусалима, ибо род его восходит по прямой к Годфруа Бульонскому и признан всеми правителями Европы!

Мальчик отмахнулся от своих титулов, как от мухи, и кудри его, пронизанные солнцем, взметнулись сияющим ореолом вокруг головы:

— Мама, я пойду? — просительно выговорил он. — Мы с мальчиками берем крепость! — И в голосе юного обладателя многих титулов прозвучала невольная мальчишеская гордость.

— Беги! — разрешила мать.

Иоланта чуть печально-задумчиво поглядела вслед стремительно убегавшему мальчику, недавно возведенному, по словам прежних рыцарей, в сан Великого магистра Сионского братства, и слегка приподняла украшенную перстнями, все еще прекрасную белую руку, останавливая царственным мановением вспыхнувший было в душе бывшего папы жаркий костер.