Жизнь на Самоа - Стивенсон Роберт Льюис. Страница 51

1893 год

В дневнике Фэнни пробел, охватывающий первые месяцы 1893 г., первая запись помечена 3 июля; зато письма Льюиса в этот период очень полные.

Это письмо должно было уйти с прошлой почтой, но как-то отстало. Главное мое оправдание в том, что я открывал парад инфлуэнцы, каковому подвигу с той поры целиком посвятило себя все наше семейство. У нас было восемь случаев болезни, один из них очень тяжелый и один – мой собственный – осложненный приходом старого приятеля – «кровавого Джека». К счастью, ни Фэнни, ни Ллойд, ни Бэлла не подхватили проклятой штуки и были в состоянии вести хозяйство и при этом превосходно ухаживали за больными.

Кое-кто из ребят показал себя с наилучшей стороны. Быть может, трогательнее всего были действия нашего замечательного Генри Симиле, или Дэви Бэлфура, как мы его порой называем. Он, прошу заметить, вождь, а даже самый простой самоанец относится к необходимости выносить нечистоты с таким отвращением, как, например, ты бы отнесся к шулерским обязанностям. И все же в последние ночи трудного периода, когда у нас сразу слегло семь человек, хоть кого мог бы рассмешить или растрогать до слез вид Генри, совершающего обход с помойным ведром и ныряющего с ним все с той же молитвой под москитную сетку каждого больного, независимо от того, католик он или протестант…

После того как остальные семеро почти поправились, Генри сам слег с инфлуэнцей. Но сейчас ему лучше, и похоже, что теперь Фэнни собирается замкнуть шествие. Я сам уже в порядке, хотя дошел было до того, что диктовал «Энн» note 158, пользуясь языком глухонемых, а это, как ты сам понимаешь, апогей…

Не трудись насчет обоев. Мы полностью отделали новый дом, и все выглядит отлично. Мне бы хотелось показать тебе зал. Ему не повезло, он начал свое существование в качестве лазарета во время наших последних событий. Но сейчас это в самом деле нарядное и уютное помещение, а когда появятся мебель, картины и самое главное украшение – рамы от картин, вид будет просто грандиозный.

В середине февраля Льюис с Фэнни и Бэллой плавали на «Марипозе». Они поехали на месяц поразвлечься, и однажды Фэнни, как пишет Льюис, была в таком ударе, что съела за завтраком целую курицу, «не считая горы горячих оладий». Сам Льюис был очень весело настроен, несмотря на то что перенес тяжелую болезнь с двумя легочными кровотечениями.

Фэнни на палубе, я только что доставил к ней агента Канадской тихоокеанской железнодорожной компании, так что она теперь в хороших руках.

Жаль, что ты не можешь слышать моих застольных бесед с экономом-ирландцем и маленьким лаборантом Дэвисом, страстным любителем каламбуров. Бэлла тоже сочиняет какие-то путаные босуэллизмы. После завтрака, выяснив, какого рода шутки должны здесь иметь успех, я заметил «Босуэлл интересен, но антирейсен и потому запрещен на все время рейса». note 159

На обратном пути дела обстояли не так весело. У Бэллы были «неприятности с зубами», Фэнни серьезно заболела, хотя вскоре начала поправляться, а сам Льюис заработал жестокий плеврит.

Бедняга Фэнни имела мало радости от поездки, просидев почти все время на солодовом экстракте и жидкой пище, и это, пока остальные объедались устрицами и грибами… Но если взять все в целом, удовольствие огромное. Вначале развлекалась даже Фэнни, а мы с Бэллой – непрерывно. Мы по секрету от Фэнни купили ей платье из роскошного черного бархата с брюссельскими кружевами. Увы, она смогла надеть его лишь раз. Но мы надеемся еще наглядеться на него в Самоа; оно в самом деле очень красивое. Обе дамы обмундированы по-царски: в шелковых чулках и т. д. Возвращаемся мы, как из набега, с трофеями и ранеными. Я стал настоящим щеголем: я ведь еще два года назад заявил, что переменюсь. Неряшливая юность куда ни шло, но в зрелые годы, боже упаси! Итак, теперь я по-настоящему элегантен, всегда в белой рубашке, при галстуке, всегда свежевыбрит, в шелковых носках – грандиозное зрелище!

Нет, притворяться невозможно; Фэнни больна, и мы в страшной тревоге…

С благодарностью судьбе могу сказать, что новое лекарство сразу помогло ей. С того дня мы все словно сбросили траур. И чтобы еще улучшить настроение, сегодня такое утро… Ах, ничего подобного ты никогда не видел. Просто рай земной, такая чистота, свежесть. Краски невообразимые – целая бездна оттенков, и колоссальная тишина вокруг, которую в этот момент нарушает только отдаленный шепот Тихого океана и полнозвучное пение какой-то одинокой птицы. Ты не можешь себе представить, как это облегчает душу. Точно попал в новый мир. Фэнни обладает такой необыкновенной способностью к восстановлению своих сил, что я надеюсь на лучшее. Сам я измучен до предела. Это большое испытание для семьи, и, благодарение богу, наша, кажется, перенесла его с честью. Только бы миновала беда, тогда даже приятно будет вспомнить это время. Пока что все мы нездоровы, исключая Ллойда. Фэнни – смотри выше, сам я на пределе, Бэлла переутомлена и мается зубами, повар слег из-за раны в ступне, дворецкий в постели с больной ногой. Вот это семейка!

Воскресенье. Серое небо; потоки дождя; время от времени громыхает гром и сверкают молнии. Все для снижения духа; но мои больные действительно поправляются. Дождь глухо шумит, как море. В этом звуке мне чудятся чьи-то странные и зловещие приближающиеся шаги, точно надвигается и обдает холодом нечто безымянное и безмерное, но в то же время желанное для меня. Я тихо лежу в постели и думаю о вселенной с большой долей самообладания.

Пришлось уничтожить несколько страниц этого письма, недостойных даже презрения. Жалкие вопли раздавленного червяка; материал, который ни к чему ни тебе, ни мне. Фэнни значительно лучше, надеюсь, что теперь все в порядке. Я тоже поправляюсь, хотя и страдал червячной раздавленностью, что вредно телу, а для души настоящее проклятие.

Друг мой, политика – грязное и путаное дело; я плохо относился к ассенизаторам, но они сияют чистотой рядом с политиками!

Общий и прочный прогресс. Фэнни готова к бою и весела; моя персона быстро идет на поправку, и глаза уже высматривают лес, который надо свести, а рука тянется к топору, стосковавшемуся по тяжелой работе.

Сегодня мы ездили до Танунгаманоно, а потом по новым лесным дорожкам. Одна привела нас к очаровательной вырубке, на которой стоят четыре туземных дома; вокруг – таро, ямс и тому подобное, все в превосходном состоянии; и старый Фолау – самоанский еврей – сидел там и насвистывал, довольный своим вновь обретенным и заслуженным благоденствием. Приятно было видеть самоанца, так прочно устроившегося в мире.

Снова божественный день! В мире мертвая тишина, не считая того, что издалека, из лесной деревни внизу, доносится потрескивание деревянного барабанчика, созывающего народ в церковь. Ни один листок не дрогнет; лишь время от времени внезапный и сильный толчок холодного воздуха разбросает мои бумаги, и опять все тихо. Король Самоа отказался от моего посредничества между ним и Матаафой, и я не отрицаю, что для меня это удобный случай избавиться от трудного предприятия, в котором я очень легко мог потерпеть неудачу. Что еще можно сделать для этих неразумных людей?