Монахи под луной - Столяров Андрей Михайлович. Страница 36

— Нет!.. Нет!.. Нет!.. Все, что хочешь, но только не это!!!..

Я напрягся и медленно оттолкнул ее.

Я толкнул ее вовсе не сильно, но она почему-то попятилась. И все пятилась, пятилась, пока не коснулась угла. И сведенные руки ее распахнулись.

А сквозь стену немедленно выросли пряди Красных Волос. И, слипаясь в кольцо, обхватили ее за запястья. И такие же Волосы быстро опутали лоб. И ступни, и колени, и немощные предплечья. И широкие нити сомкнулись вокруг живота. Лида билась среди них, точно рыба, попавшая в сети.

Точно глупая рыба.

— Не надо!.. — стонала она. — Я же не виновата!.. Прошу вас: не надо!.. — И тянулась ко мне — извиваясь, противно скуля. — Помоги, помоги, помоги!.. Помоги, я совсем задыхаюсь!..

Голос ее переходил в пронзительный визг. Струйка вязкой слюны закачалась на подбородке. А по телу, как сыпь, проступили вдавления пор.

Продолжалось все это не больше секунды. Я рванулся, не выдержав, но не успел. Возрастное перерождение уже закончилось. Жалкая коричневая старуха, как паук, развалилась в углу, — ощетиненная многоножьем, похожая на больного карлика. Было ей лет под восемьдесят: череп просвечивал сквозь седину, выпирали все кости, — отчетливо, как на скелете. И еще она грызла тугую коросту ногтей. И привычно, безудержно выплевывала огрызки. Желто-серые слезы текли из проваленных глаз.

— Вот какой мальчик у нас в гостях, — сказала старуха. — Мальчик — добрый, хороший, он мне даст закурить. Мальчик, дай мне окурочек, я — бедная женщина…

И умильно сложила ладони перед дощечкой груди. Слезы — капали, но она их, по-моему, не замечала.

Я невольно качнулся, ударившись спиной о косяк. Шторы в смежную комнату были отдернуты. Там валялись ботинки и скомканное белье. Пара чьих-то штанов без затей пребывала на люстре. Волосатый довольный Мунир, отдыхая, лежал на тахте, а на корточках перед ним примостилась патлатая Джеральдина. И — лениво работала, сощурив глаза. Раздавались протяжные поцелуйные звуки.

Было уже, вероятно, десять часов.

— Мальчик, мальчик — хороший… — канючила из угла старуха.

Точно Лида, я мелко попятился куда-то назад. И все пятился, пятился, пока не очутился в прихожей — попытавшись спиною нащупать входную дверь. Но она вдруг сама, словно по волшебству, распахнулась. И в проеме ее неожиданно появился Карась, и уверенно, цепко поддел меня пальцем под локоть.

— Тебя ждут, — коротко сказал он.

Саламасов велел: — Давай эту сволочь сюда! — Повернулся всем корпусом, скрипнув зубами. И, не сдерживаясь, вдруг, как помешанный, закричал: — Что стоишь?!.. Ты видишь — напиток кончается?!..

Изогнувшись, будто скобка, гуттаперчевый Циркуль тут же быстренько подскочил к нему и налил на две трети светлой жидкости из графина, а потом стрекозою метнулся за дверь и через секунду вернулся, — пропотев от усердия, выталкивая перед собой взъерошенного жалкого Идельмана.

Тот был полураздет, видимо, только что из постели: мятый, щуплый, испуганный. На рубашке его не хватало трех пуговиц, а из-под подола ее высовывались трусы.

Значит, все-таки нашли Идельмана!

Саламасов оглядел его с головы до ног и, хлебнув, отодвинул граненый стакан.

— Что ты делаешь, морда еврейская? — с хриплой яростью сказал он. — На кого ты свой шнобель нацеливаешь? Ты забыл: тут тебе не Израиль. Расплодились, понимаешь, как вши. Кормишь, кормишь вас, защищаешь от трудового народа. Никакой благодарности — норовите еще и обгадить…

Он пощелкал рабочими твердыми пальцами. Даже водка его не брала. Шпунт, маячивший — вгладь, за спиной, как-то мелко засуетился и вложил в распростертую руку страницу, заполненную машинописью.

— «В нарушение Советского законодательства, — прочел Саламасов, — первый секретарь Городского Комитета Партии приказал обустроить себе особняк в центре города, причем данная территория была ранее выделена под школу. Таким образом, школа построена не была. А оплачивалось это строительство по смете горисполкома, о чем есть в бухгалтерии соответствующие документы. Также первый секретарь Городского Комитета Партии заставляет руководителей местных промышленных предприятий регулярно выплачивать ему некое „вознаграждение“, якобы за помощь и консультации в деле организации работ. Каждое такое „вознаграждение“ вручается лично: от размеров представленной суммы зависит благоволение первого секретаря. Тех же, кто не желает участвовать в „системе подарков“, постоянно третируют, и товарищ В.П.Саламасов угрожает им беспощадной расправой, утверждая, что его поддерживают непосредственно из столицы»…

Саламасов закончил и медленно скомкал страницу. Бурой кровью набрякли артерии на висках. Пальцы — мяли бумагу, пока она не превратилась в ошметок. И ошметок был сброшен коротким небрежным щелчком.

— Так кому ты продался, еврейская морда?.. Не устраивает тебя Советская власть?.. Русский человек тебе не по нраву?.. Значит, гадина, против народа пошел?..

Под его немигающим взглядом Идельман переступил босыми ногами. Точно струны, прорезались жилы над кадыком.

— А?.. Не слышу?.. — сказал Саламасов. — Или, может, отправить тебя в подвал?.. Покажи, покажи свой паршивый язык… Справедливости ему захотелось!.. Скажешь, плохо тебе жилось?.. На заводах вас нет — дармоеды, нахлебники… Или, может, тебе — обрезание сделать?..

Неизвестно откуда появились огромные садовые ножницы, и блестящие лезвия их разомкнулись. Прокатился тоскливый скрежещущий звук.

Этот звук как будто подтолкнул Идельмана. У него вдруг задвигались рыхлые корни волос.

— Ненавижу вас!.. — тихо сказал он. — Делайте со мной, что хотите!.. Ненавижу вас и ненавидел всегда!.. За трусливую подлость!.. За ложь!.. За бесчеловечность!.. Ненавижу!.. Душил бы — своею рукой!.. И народ, на который вы вечно ссылаетесь, тоже вас ненавидит!.. Вы послушайте, что о вас говорят!.. Скоро ненависть эта прорвется — кровавыми пузырями!..

Хищный согнутый нос его заострился. Чернотой скопилась щетина во впадинах скул. А глаза побелели до бешеной непрозрачности.

Кажется, он был в беспамятстве.

— Отключите его, — угрюмо сказал Саламасов.

Будто ждавшие этой команды, Циркуль-Клазов и Суховей тут же ринулись с обеих сторон и, облапив тщедушную маленькую фигуру, быстро сделали с ней что-то такое — отчего она сразу же переломилась в паху и, как ватная, начала оседать, — зажимаясь и корчась, икотно захлебываясь словами:

— В-в-ва-а!.. в-в-ва-а!.. б-б-больно-о!..

Темная пахучая лужа натекла между ног. А колени смыкались, дрожа волосатостью чашечек. Это был — август, эпоха социализма.

— Покажите ему «Москву»! — велел Саламасов.

Идельмана подняли, как дряблый мешок. Как мешок, под которым висели гусиные лапки. И одна из них конвульсивно подпрыгивала.

— Танцы!.. Танцы!.. — бессмысленно твердил он.

Завершался определенный период круговорота.

Саламасов загреб со стола аккуратную стопку бумаг и с размаху швырнул ее прямо в нахохлившуюся макушку. И бумаги взорвались, не долетев.

— На! Сожри!..

Лихорадочно заиграла музыка. Худощавый, высокий, интеллигентного облика человек в светлой бархатной куртке, с позолоченной лирой в петлице, с волосами, рассыпанными по плечам, вероятно, художник, — тот что вытащил меня из-под поезда — волоокий, ленивый, надменный, разогнулся перстом — словно тыковку, выдернув за собою Дурбабину, и повел ее в паре, лавируя между столов — прижимая и мучая, изворачиваясь в немыслимом танго.

Локти он отставлял с картинной красивостью. И бесстрастно укладывал свое длинное тело чуть ли не до земли. Ошалевшая растерянная Дурбабина — помаргивала. И сопела, запрокинув массивы лица.

Было видно, что она здорово перепугана.

— Я надеюсь, ты больше не будешь валять дурака, — прошипел вдруг Карась, появившись откуда-то сбоку.

Собственно, я и не собирался.

Мы топтались на узком пространстве, как стадо слонов. Было жарко и тесно, и слышалось какое-то хрюканье. Терлись бедра о бедра, и спины — о мякоти спин. Чрезвычайно мешали столы, протянувшиеся от стенки до стенки. Гладь портретов тревожно взирала на нас. Электрический свет в потолке то тускнел, то опять разгорался. Красный сумрачный отблеск пульсировал за окном. Видимо, демоны захватили электростанцию. Город медленно погибал.