Некто Бонапарт - Столяров Андрей Михайлович. Страница 4

Монтесума очень сжато излагал события. Замещение личности произошло не совсем гладко: ему потребовалось симулировать болезнь, чтобы ближайшее окружение императора на заподозрило подмены. Особенно трудно было с языком, оказавшимся весьма далеким от того, которому его учили. Тем не менее все обошлось. Монтесума, он же Джон Герфтон, сразу же начал проводить чрезвычайно жесткую политику на завоеванных территориях, фактически геноцид. Когда Кортес вторгся в империю, угнетенные племена выступили против центральной власти и развалили боевую мощь ацтеков. Монтесума, как и было запланировано, сдался в плен, а затем призвал своих подданных покориться испанцам. Дальнейшее известно: ацтеки восстали, Монтесума был убит, сопротивление испанцам возглавил Куаутемок, но было уже поздно — Кортес захватил Теночтитлан, и освоение Америки произошло на полвека раньше, соответственно раньше началось развитие ее Северной части.

Ровно в двенадцать привели Милна. Санитар толкнул его на стул и, повинуясь нетерпеливому жесту Патриарха, снял наручники. Милн выглядел неплохо, только у глаз жесткими кругами скопилась чернильная синева. Он положил ногу на ногу. Патриарх испытывал сильнейшее раздражение, видя перед собой этого невысокого сухощавого юношу с резкими чертами молодого Бонапарта. Страна агонизировала. Солдаты на фронте тысячами захлебывались в вонючей пене и разлагались заживо, тронутые обезьяньей чумой. Шайки дезертиров наводили ужас на города. Правительство было бессильно. Отцы-пилигримы, лучшие из лучших, элита нации, готовы были завтра же безоговорочно идти на верную смерть, чтобы хоть немного отдалить наступление Ночи. А в это время кучка высоколобых интеллигентов, отвергнутых собственным народом, — мизер в масштабах государства — заумно рассуждает о том, что существующая политическая доктрина давно исчерпала себя, сгнила, опрокинулась внутрь социума и низвергла цивилизацию в недра гигантского природного катаклизма. Чушь, болтовня — вредная болтовня, прибежище для отчаявшихся и опустивших руки.

Патриарх спросил грубо:

— Видели Карантин?

— Да, — сказал Мили.

И ничего не добавил, потому что добавлять было нечего.

— Будете работать?

— Почему бы вам не направить меня в армию? — сказал Милн. — Там я принесу больше пользы, чем крутясь в дурацких маскарадах.

Патриарх сдержался. Все-таки перед ним сидел Наполеон. Этот замкнутый юноша с изумительной легкостью победил в четырех военных играх, начисто разгромив коллективный разум генштаба.

— Вы думаете, Милн, что у вас нет дублера? — прищурившись, спросил он.

— Думаю, что нет, — спокойно ответил Милн.

Он был прав. Легко заместить Спинозу: многим был известен скромный шлифовальщик стекла? В крайнем случае соседи удивятся, решив, что нищий философ окончательно спятил. И очень сложно заместить полководца, который постоянно находится под прицелом тысяч внимательных глаз, чьи привычки, вкусы, наклонности изучены тщательно и до предела. Здесь мало одной внешности, внешность можно подогнать, это нетрудно. Но должен быть темперамент Наполеона, и честолюбие Наполеона, и главное, — грандиозный военный талант Наполеона, иначе кандидат проиграет первое же сражение и все полетит к черту.

Патриарх сказал:

— Незачем направлять вас в армию, Милн. Поздно. Лет тридцать назад это, возможно, имело бы какой-то смысл, но не теперь. Война проиграна. Впрочем, и тридцать лет назад тоже не имело смысла: тогда решали не генералы, а совсем другие люди.

Милн пожал плечами:

— Помойка не есть артефакт развития. Помойка есть неизбежный порок нашего общества. Вы осуществите Поворот истории, технический скачок, и она возникнет на сто лет раньше — только и всего.

— Ладно, — миролюбиво заметил Патриарх. — Вы, конечно, меня переспорите. Вы научились дискутировать у себя в университете. Я хочу сказать другое: с вами была девушка, Милн, подумайте о Жанне. — Он посмотрел, какая будет реакция. Реакции не было. Милн сидел — нога за ногу. — Мы можем отправить ее в Карантин или на фронт с эшелоном «веселых сестер». «Сестры» неплохо зарабатывают, солдаты щедры, потому что не знают, будут ли они живы завтра…

Милн сухо сказал:

— Разве я отказываюсь работать на вас? Я не отказываюсь. Но Жанна пойдет со мной.

— Жозефиной Богарнэ? — ядовито спросил Патриарх. — Нет, Милн. Жанна останется здесь, тогда мы будем уверены, что вы обойдетесь без самодеятельности. Обещаю вам, с ней ничего не случится.

Милн немного подумал.

— У меня вопрос, — сказал он.

— Пожалуйста.

— Что происходит с теми людьми, которых мы замещаем?

Патриарх выпятил нижнюю губу.

— Вы играли в бильярд, Милн? Шар бьет по шару? Мы вышибаем их дальше в прошлое. Если хотите — да! — убиваем их!

— Хорошо, — сказал Милн. — Но давайте быстрее. Надоело. И не думайте, что вам удастся обмануть меня. Пока я не буду уверен, пока я не буду уверен до самого конца…

— Не беспокойтесь, — устало сказал Патриарх, — получите свою Жанну.

Он был разочарован. Неужели они ошиблись? Настоящий Наполеон при упоминании о Жанне просто бы пожал плечами.

— Завтра же начинайте подготовку, — приказал он.

— Сегодня же, — ответил ему Милн.

Обоих привезли вечером, когда остывающее солнце, потрескивая, уходило в длинные темно-зеленые тучи на горизонте и багровые тени протянулись от ворот через весь двор. Чингисхан сдался сам, не выдержав жажды, и его прикончили дезертиры, а Праксителя загнали в здание вокзала, под искореженную арку, у него был пистолет, он отстреливался, а когда патроны кончились, бросился с пятиметровой высоты на бетонную площадь.

Милн сидел у окна и видел, как черный «пикап» с кровавыми, грубо намалеванными крестами въехал во двор и санитары в серых халатах выкатили из него носилки.

— «Скорая помощь», — сказал кто-то.

Все побежали. И Милн побежал тоже. Но в коридоре пропустил других и, прижавшись к пластиковой стене, осторожно кося по сторонам, прочел записку. Записку только что сунул раздатчик — не глядя, хмурыми руками: «Встретимся в преисподней». Подписи не было. Он скатал крохотный промасленный шарик и проглотил его.