Младший сын - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 79

– Что ж делать-то, Олексич? – спросил князь, сваливаясь на лавку и тяжело уронив руки. Старый боярин прокашлялся:

– Кажись, уходят. Ополонились. Сюда все ж таки не полезли, гляди!

– Я не о том… А так и станет Андрей на нас татар водить кажен год? Что же делать-то!

– Слух есть, что Телебуга, сынок Менгу-Темерев, ладит на место хана.

– Слышал уже. Говорят, верно. Мне и брат из Москвы весточку прислал.

– Нынче в Орде Ногай всема правит! У них тоже, что и у нас! А Ногай против Телебуги. Ногай хочет все под себя забрать. Туданменгу бесерменской веры, Ногай, слушок есть, тоже, да скрывает ото своих. Дак ежели Ногай укрепится в Орде…

– Что ж мы, бесерменам руку протянем?

– Какой он там веры, нам не разбирать. Телебуга тоже не православный, а только случай дорогой. Ногай сейчас не осильнел, ему руку протяни, рад будет. Опять же законного князя ему поддержать прямая выгода. А опоздаем, Андреевы бояре туда кинутся.

– Что ж они до сих-то пор думали?! – хмуро спросил Дмитрий.

– Семен увяз в Орде. Промашку сделал. Все ходил вокруг Менгу-Темеря сперва, и сын у его там, в Сарае. А с Ногаем-то поврозь! А Ногай силу забрал, так вот, и Семена под ноготь можно…

Дмитрий забрал лицо в руки. Эх, не этого он хотел, не о том мечтал! И не отступишь уже! Он поглядел на Гаврилу красными от недосыпу тяжелыми глазами:

– Что ж! Тут под Ордой, и там… Может, с Ногаем-то и одолеем.

– Он, слышь, на Киеве, да на Чернигове, да на волынских и галицких градах сидит, – подхватил Гаврило. – Ксения Юрьевна Тверская дочь на Волынь выдала. Мыслю, и они с Ногаем дружбу затевают. Окружают нас со всех сторон!

– Что ж, Гаврило, таки и послушаю тебя! Умней все одно никто не скажет! Вели собирать дружину, серебро, рухлядь, порты. В Орде дарить – много нужно! Еду сам! Сына на тебя оставляю, меньшого. Сбереги. Ивана возьму с собой. Пусть поглядит… Ежели воротимся с им!

Снег шел густой, сухой и ложился плотно. За день мороз подскочил еще. Солнце вставало в оранжевом круге, промороженное. Зима наступила всерьез.

Глава 65

Дмитрий воротился из Орды весной, с новым ярлыком на великое княжение, подтвержденным Ногаем. Еще прежде того дошли вести, что на Русь поставлен в Царьграде новый митрополит, родом гречин, Максим [2]. Митрополит, слышно, едет в Киев, и тоже собирается прежде в Орду, к Ногаю, за ярлыком, а в Суздальской земле ждать его надо не скоро.

Андрей, прослышав об Дмитриевом возвращении, кинулся к Новгороду. Дойдя до Торжка, вызвал в Торжок посадника, Смена Михайлова, и старейших бояр, заключил с ними ряд: «Яко стати всем заедино, ему, Андрею, не соступатися Новгорода, а новгородцам не искати иного князя, но быти всем вместе, в добре и во зле». Отпустив новгородцев, он устремился в Суздальскую землю собирать рать, но рать собирать было не из кого. Узнав о ханском ярлыке, все отворотились от Андрея. Земля устала от разоренья и татарских грабежей, земля хотела мира и законного главы.

Дмитрий, выждав время и дав Андрею самому убедиться в том, что все против него, вызвал брата в Переяславль. Спорить Андрею уже не приходилось. Оставя Семена в Костроме, а Олфера в Нижнем, он с малою дружиной и с тестем Давыдом Явидовичем поехал к Дмитрию мириться и соступаться новгородского стола.

И вот они сидят вдвоем, одни, два уже стареющих человека, родные братья. В том доме, где они оба родились и выросли. Потемневшие бревна кое-где заменены новыми, кое-что перестроено, иное снесено, но все ж это тот же дом, тот же терем, те же хоромы, строенные отцом Александром Ярославичем Невским. И тень их матери, Александры, еще витает здесь, меж горниц, клетей и повалуш. Дмитрий (ему осторожно советовали это сделать) может и задержать брата у себя. Переменить его бояр, всех или некоторых, – и не хочет этого делать. Устала земля, и он сам слегка устал.

– Здравствуй, Андрей! – сказал он ему просто в ответ на уставной, затрудненно-вежливый поклон брата. (И Андрей знает, что его или кого из бояр могут тут задержать, не пустить назад, и что все это еще может произойти, пока идут переговоры).

Слуги вносят подносы, ендовы и чаши. Слуги подают с поклонами, молча. Неслышно входят и выходят. Дмитрий не хочет сейчас чрезмерной близости с братом. Хотя в свои годы он уже многое понимает, чего не понимал раньше, и многое может простить, чего бы раньше никогда не простил. Дмитрий уже знает, что Андрей укреплялся с упрямым Новгородом взаимною клятвою, и клятву эту Андрей обязан забыть и должен, ежели новгородцы проявят строптивость, вместе с ним идти в поход на Новгород. И об этом сейчас толкуют бояра Андреевы с его, Дмитриевыми, великокняжескими боярами в малой думной палате… И не об этом речь, хотя это очень и очень важно, и через это, через подчинение великого города вновь объединится земля. Но не для того, не для тех речей зван Андрей на беседу с глазу на глаз со старшим братом. А главное сейчас вот что. Главное, что Андрей – брат. Родной. Как же мог, как же посмел именно он, не ростовский и не ярославский князь, а именно он, как же покусился на такое? «Когда восстанет брат на брата» – не сказано ли в святых книгах, что то случится, когда придут последние времена? Или они уже наступили? А мы только не видим, едим и пьем, носим цветное платье, величаемся, ратимся и миримся, а времена последние, времена распада, разлада и гибели, когда уже и родные не в родство, и ни детям отцы не нужны, ни братья, ни сестры друг другу, когда все и всё – как песок, как прах и тлен, – может, эти времена уже и пришли? Может, уже скачет всадник на бледном коне, истребить четвертую часть земли?!

– Помнишь наши клятвы, Андрей? Как ты мог?! Мы оба были готовы грех Каинов взять на души своя. Не вспомнил ты слов: «Разве я сторож брату моему?» И что тогда ответил Господь? Да! Клялся! Святым Евангелием! На книге этой, ю же сочинил Христос! Ему сулили царство надо всей землей: «и поклонятся цари земные!» И что ответил он? «Отыди, сатана!»

Взгляни, Андрей, на круги планет, на творение божие, в хоре светил, в хорах ангельских, и земля, и все произрастание земное: сколь чудно видом и стройности полно, и до малой травинки, что лечит недуги. Божий мир! И всякое дыхание в нем славит Господа! А мы? А наша земная жизнь? Погляди, как мал век! И в летописце некоем разогни листы и виждь: родился, ходил походом на касогов, созиждил храм, успе… И тут вся жизнь! И это о князе! Мы избраны. А прочие? О коих и слова нет? Миг один – наша жизнь! А живет народ. В тех, в безвестных жизнях! Зрел ты трупы пахарей на дорогах? Внял плачу жен и детей стенанию? Почто створилось сие?

Власть должна быть обязанностью, а в тебе – похоть власти. Власть должна быть отречением, Андрей, я уже говорил тебе. Как в церкви: священник, простой иерей, пребывает в браке, но архиерей обязан безбрачием. И вся власть высшая, и митрополиты, и патриархи – мнихами пребывают! Хотя и несть греха в жизни брачной, хоть и великое благо видеть детей у ног своих…

– Я лишен этого блага, Дмитрий.

– Ты опять не понял. Ты лишен детей судьбой, несчастьем твоим. Но как князь, в отличие от епископа, ты не лишен этого блага отнюдь!

– Не я, так другой, хочешь сказать!

– Да. Живет не «я» и не «ты», а «мы». Живет народ, и надо только так и судить себя, вкупе с прочими! Зри в поучениях: князь напитал или спас, обогрел или инако упокоил вдовицу убогую. Что за князь? Какой земли, языка и орды? Индии ли богатой, Грецкия ли земли, Ниневии, Антиохии? В Сирийской ли пустыне, в Ефиопии, в горах ли Таврийских? И что за вдовица? Вдовица всегда безымянна. Должен приветить любой и всякий князь и всякую вдовицу! Чти слово о Тифоне и Озирисе, царях египетских! Милость к меньшим – опора царя! Власть стоит правдою. Князь всегда в ответе перед землей! Мало крикнуть: я могу и хочу взять власть! Я не устрашусь обязанностей, ибо не думаю о них вовсе… Погоди, Андрей! Я знаю все, что ты хочешь сказать и помыслишь. Ты втайне будешь думать, что потом, захватив престол, сделаешь всех счастливыми, что все сложится как-нибудь… Не важно, как! Ты даже можешь хотеть добра, быть может, ты и хочешь его, но взвесил ли ты все грядущее на весах совести своей? Убедился ли, что достойнее меня? Знаешь ли это? И даже, ежели так, ежели уверен, что знаешь и сможешь, подумал о том, Андрей, стоит ли слеза матери над трупом дитяти всего твоего княжения? Или полагаешь, погубив одного, осчастливить десять?! Чем? И как? И потом, ежели можно одного за десять, почему нельзя и двоих, и троих, и пятерых… Стоит только начать! Почему нельзя вырезать шесть городов ради семи прочих?