Ворон - Столяров Андрей Михайлович. Страница 21

Дождь лил весь день и всю ночь, а потом опять весь день и опять всю ночь.

Будто все дожди мира собрались над несчастным городом.

Дул резкий, сырой, порывистый ветер с залива. Вздрагивали антенны и провода. Свеже пахло море. Бешеная река, обратившись вспять, поднялась до гранитной набережной и вошла в улицы. Мутные волны гуляли по мостовым. Переполнились люки. Плескалось на площадях. Как мачта погибшего флота, торчала исполинская колонна с ангелом на вершине.

Ангел хмуро благословлял город.

В газетах печатались сводки Комиссии по борьбе с наводнениями. Раз от разу все благоприятнее. Их расклеивали с утра, а уже к обеду, смытые дождем, они бессильно плыли, раскинув бумажные крылья.

Ночи были пронизаны упорным шумом волн. Часто и тревожно палили пушки с фортов крепости. День занимался нехотя — истерзанный и бледный, в пронзительном сером свете летящей с неба воды.

У меня в комнате протек потолок. Сырое пятно покрыло весь угол, в центре его набухали и отрывались могучие капли. Я писал безответные заявки в контору и регулярно менял таз, наполнявшийся до краев. Конечно, сидел в отгулах. В институте уже поговаривали, что я не хочу работать. Поэтому я забрал домой кучу материалов и просиживал до утра, готовя публикации. На четвертый день пятно доползло до середины комнаты, пришлось переставлять мебель.

Когда я разбирал книги, то с полки неожиданно слетели три белые страницы.

Я поднял их.

Это были те самые страницы, которые лежали на столе перед Антиохом. Последнее, что он читал. Я взял их тогда — неизвестно зачем. Видимо, на память.

Все, что осталось — три страницы.

Я примостился на краю, желтый круг лампы выхватил:

«ВОРОН».

Под заголовком стоял эпиграф: «Кто кричит ночью? — Ворон!».

Дальше шел текст. Я пробежал глазами — из чистого любопытства.

Странный заунывный гул раздавался вокруг. Лампа вдруг начала тускнеть, наверное, упало напряжение. Я машинально протянул руку, но выключателя не оказалось. Как жучки, зашевелились буквы в строке. Стало трудно дышать. Багровый волосок под абажуром мигнул и рассыпался искрами.

Я поднял голову. Темное, глубокое небо, обглоданное зубцами елей, раскинулось надо мною. Мрачные стволы стонали от ветра. Черное полотнище птиц выдралось из леса и с деревянным плачем потянулось в тощий бледно-зеленый закат.

Он тут же померк.

Я стоял на сырой тропинке. Она уходила вглубь, в чащу, где меж голого сушняка плавала мерцающая паутина. Меня словно кто-то звал туда. Заскрипела железная земля под ногами. Лес сомкнулся. Перистые лапы папоротников перевешивались на тропу и хрустко обтекали колени. Тлели россыпи гнилушек. Темнота была какая-то прозрачная, все виделось до мельчайших деталей: крупная чешуя на стволах, белесые узловатые корни, каждая иголка липкой хвои — лес будто просвечивали рентгеном.

Раздавался сухой треск, и шел он сразу со всех сторон — нарастая. Невидимый смерч ломал деревья, приближаясь ко мне. Оборвались синие бороды лишайников, — на тропу, грозно хрюкая и в травяную кашу перемалывая папоротники, выперлось чудище, похожее на громадную свинью. Оно было в бурой щетине, над пятачком, размером с нормальную сковородку, блестели злобные глазки, а между ними, как копье, торчал прямой и мощный рог. К основанию рога были привязаны две веревки, чтобы управлять, и концы их держала сидящая на спине девушка в разодранном платье.

— Храни вас господь, добрый господин, — заплаканным голосом сказала она. — Не бойтесь моего единорога, он нападает только на злых людей.

Единорог дернул волосатым боком, нехорошо оглядел меня и, уперев костяной рог в землю, захрупал сочными листьями. Девушка наклонила всклокоченные букли, забитые соломой, веточками и каменной пудрой.

— Я Мария из Эльбаха, добрый господин. Мне очень нужно попасть в далекую северную Сарматию. А я не знаю, где такая — далекая северная Сарматия… И никто не знает…

Она всхлипнула и кулаком размазала слезы по грязной щеке.

— Ради великомученика Ферапонта, искоренителя язычников!..

Рог напряженно повернулся острием в мою сторону.

— Вон туда Сарматия, — протянув руку, сказал я голосом звучным и ясным, какого у меня никогда не было. — Прямо по этой прогалине, километров шестьсот, а потом налево. Там будет написано.

Мария так и просияла розовыми деснами.

— Благодарю вас, добрый господин! Храни вас господь! — босой ногой пнула единорога под вздох. — Шевелись, боров ленивый!..

Единорог, оставляя борозды, развернулся, как танк, и затрусил прочь, пофыркивая, подкидывая кольцом поросячий хвостик.

Я пошел дальше, оглядываясь. Треск утихал. Мне было не по себе. А если увидит, что обманул, и вернется? Правда, шестьсот километров — это приличное расстояние.

По бокам надрывно стонали траурные ели. На папоротнике, как клюква, горели круглые малиновые огни. Из-за деревьев вылетела сонная стрекоза и скользнула мне по лицу шуршащей слюдой.

Сказочный, необычайный лес.

Тропинка нырнула под дерн и кончилась. Я вышел на опушку. Травы в теплой ночной росе сбегали вниз, и там облачной массой шевелились плотные кусты. Впереди, отдельно от всех, скорчив угольные сучья, стояло большое, сожженное молнией дерево. На нем сидел ворон величиной с петуха и чистил отливающие металлом гладкие перья.

Заметил меня — с хитрым видом прижал к крылу лысую плоскую голову.

— Пр-ривет, Ар-ркаша! — нечисто, по-птичьи, сказал он.

Меня звали иначе, но я не стал спорить. Из дышащих сырым туманом кустов навстречу мне вышел человек в расстегнутой рубахе и приветственно махнул рукой.

Это был Антиох.

На закатанных до колен джинсах его поблескивали медные заклепки.

— Я тебя ждал, — быстро сказал Антиох. — Никогда не верил, что лишь один найду эту дорогу. Кто-то должен был прийти следом.

Он совсем не изменился: те же дикие волосы, лихорадочные глаза, движения — будто опаздывает на поезд.

— Где это мы? — поинтересовался я.

Я почему-то воспринимал все вполне естественно.

Антиох поднял странные серые брови.

— Не понимаешь? Ну — научный сотрудник…

Птичьи крики таяли в погасшем небе. То, что я принимал за кусты, оказалось зарослями крапивы. Она взметывалась выше головы, совершенно черная и глухая, в ядовитой бахроме, листья и стебли были редко опушены стеклянными ворсинками. Крапива струилась по обрыву, и в ножевых просветах ее плескалось яркое серебро воды.