Глотка - Страуб Питер. Страница 22

Я лениво оглядел салон, чтобы посмотреть, кто еще летит в этом самолете, и алкоголь в моих венах тут же превратился в лед: через два ряда впереди меня, в последнем ряду салона первого класса сидела моя сестра Эйприл. На секунду глаза наши встретились, но Эйприл тут же снова отвернулась и стала смотреть в серое ничто за бортом самолета, подперев подбородок ладонью. Я так давно не видел ее, что успел забыть, в какое тяжёлое состояния приводили меня ее появления. На меня нахлынула любовь, смешанная, как всегда, с горем и грустью, и немного со злостью. Я жадно вбирал глазами ее образ – волосы, руки, скучающее выражение лица. На Эйприл по-прежнему было то же платье, в котором она умерла. Она снова посмотрела на меня, и я чуть было не встал со своего места и не кинулся к ней. Но тут же поймал себя на том, что вижу перед собой железные пуговицы на форме стюардессы, которая успела снова встать между мной и Эйприл. Я глянул ей в лицо, и девушка сделала шаг назад.

– Могу я чем-то помочь вам, сэр? – спросила она. – Еще водки?

Я кивнул, и стюардесса пошла к бару, чтобы" принести мне еще порцию. Место Эйприл было пусто.

4

Несколько минут я растерянно прогуливался по аэропорту Миллхейвена в поисках такого же серого призрака, как я сам, но так и не узнал толстоватого лысеющего джентльмена в красивом сером костюме, который внимательно разглядывал пассажиров моего рейса, пока тот не встал прямо передо мной.

– Тим! – воскликнул он и рассмеялся, и тут я разглядел наконец знакомое лицо Джона Рэнсома и улыбнулся ему в ответ. С тех пор, как мы виделись последний раз в Кэмп Крэнделл, он прибавил не один фунт, зато на голове здорово убавилось волос. Если не считать странного затравленного выражения лица, стоявший передо мной мужчина вполне мог бы быть председателем какой-нибудь крупной страховой компании. Джон обнял меня, и к нам вернулось на секунду все то, что мы пережили во Вьетнаме, только теперь это было уже очень далеко, и мы выжили в этой ужасной войне.

– Почему я всегда встречаю тебя в каком-нибудь странном виде? – сказал Джон.

– Потому что, когда я вижу тебя, я не представляю, во что еще вляпаюсь, – ответил я. – Но это, как всегда, временно.

– Меня не смущает, что ты пьешь, – успокоил меня Рэнсом.

– Не торопись с выводами, – сказал я. – Просто мысли о возвращении в родной город немного выбили меня из колеи.

Конечно, Рэнсом ничего не знал о моей прошлой жизни – мне еще предстояло объяснить ему, почему меня так увлекала личность Уильяма Дэмрока, предположительно совершившего убийства «Голубой розы». Между тем он разжал объятия и отступил на шаг назад.

– Пойдем возьмем твой багаж, – сказал он.

Рэнсом вел машину в восточную часть города, а я едва узнавал родные места. Строения из стекла и бетона почти повсеместно сменили прежние старые кирпичные с потемневшими от времени фасадами. На месте автостоянки разбили небольшой зеленый парк, на месте мрачноватого городского концертного зала построили новый комплекс залов и театров, который назвали Центром исполнительских искусств.

Иногда мне казалось, что мы едем вдоль декораций, выстроенных для съемок какого-то фильма – все эти новые здания казались иллюзорными, ими словно прикрыли настоящее лицо прошлого. После Нью-Йорка Миллхейвен казался невыносимо чистым и спокойным. Неужели тревожный, полный беспорядка город, который я помню, исчез под множеством косметических швов?

– Наверное, Аркхэм-колледж выглядит теперь как Стэнфорд, – предположил я.

Рэнсом усмехнулся.

– Нет, Аркхэм все тот же. Мы скоро проедем мимо.

– Но как ты-то там оказался?

– Если задуматься об этом всерьез, что я лично стараюсь делать как можно реже, это действительно кажется странным.

Я ждал продолжения.

– Я пришел туда ради одного человека, Алана Брукнера, который был главой богословского факультета. Он был очень знаменит в своей области, по-настоящему знаменит – считался одним из трех-четырех корифеев. На последнем курсе я перечитал все его работы. Конечно, он был единственным настоящим ученым в Аркхэме. Думаю, там ему в первый раз предложили работу, и потом он не мог даже помыслить о том, чтобы оставить колледж ради более престижной должности. Престиж вообще ничего для него не значил. Как только в колледже поняли, каким сокровищем обладают, они предоставили Брукнеру полную свободу действий в надежде, что он привлечет других специалистов своего уровня.

– И он привлек тебя.

– Да, но мне, конечно, далеко до уровня Алана Брукнера. Он был единственным в своем роде. Как только в Аркхэме появлялись другие знаменитые богословы, им хватало одного взгляда на колледж, чтобы вернуться обратно туда, откуда они приехали. Алан действительно привлек сюда много талантливых выпускников, но чуть позже и эта затея в общем провалилась. Если уж говорить честно, – Джон покачал головой и на секунду замолчал.

Мы проезжали мимо больших приземистых домов на Авеню Гете. Улица почти не изменилась, хотя вязы, которыми она была усажена с обеих сторон, давно засохли.

– Насколько я понимаю, ты очень сблизился с этим профессором, – я успел забыть его фамилию.

– Можно сказать и так, – кивнул Рэнсом. – Я женился на его дочери.

– О, – воскликнул я. – Тогда расскажи поподробнее.

После Вьетнама Рэнсом поехал в Индию, и там он постепенно вернулся к жизни. Он учился, медитировал, снова учился, снова медитировал, искал спокойствия и наконец обрел его. Конечно, он навсегда остался человеком, которого завалило однажды грудой мертвых тел, но теперь он стал также человеком, который выбрался из-под этой кучи живым. У него был наставник, который помог Рэнсому посмотреть иначе на все, что ему довелось пережить. Рэнсом был членом группы, где кроме него было всего несколько не индийцев, а наставником, точнее, наставницей, была молодая женщина потрясающей красоты по имени Мина.

Через год Джона перестали мучить кошмары и неожиданные приступы страха. Он увидел другую сторону абсолютной тьмы, в которой оказался во Вьетнаме. Мина вернула его миру цельным, здоровым человеком. Потом Рэнсом три года учился в Англии и еще три года в Гарварде. Лишь очень немногие из его знакомых знали, что Рэнсом был одним из знаменитых «зеленых беретов». Потом Алан Брукнер вернул его в Миллхейвен.

А через месяц после того, как Джон начал работать под началом Брукнера, он встретил его дочь Эйприл.

Джону всегда казалось, что он влюбился в эту девушку, как только увидел ее впервые. Она зашла в кабинет за какой-то книгой, когда Джон помогал ее отцу работать над сборником статей и эссе. Эйприл была высокой блондинкой спортивного телосложения лет двадцати с небольшим. Она твердо пожала Рэнсому руку и сказала, улыбнувшись:

– Я рада, что вы помогаете отцу разобраться во всем этом. А то, предоставленный своим порокам, он так и путал бы Ворстеланг и вайнапти. Впрочем, он и сейчас иногда их путает.

Эйприл приятно удивила Джона, употребив термины из брентано и санскритской философии. Он никак не ожидал такого от девушки с внешностью теннисистки. Эйприл и ее отец обменялись несколькими вполне добродушными колкостями, затем девушка подошла к полкам с художественной литературой и протянула руку за нужной ей книгой.

– Я ищу книгу, продиктованную автором самыми низменными уголками его сознания, – сказала Эйприл. – Что вы посоветуете – Раймонда Чандлера или Уильяма Берооуза?

Рэнсом улыбнулся еще шире – дело в том, что диссертация, над которой он работал, называлась: «Концепция чистого сознания».

– "Долгое прощание", – сказал он. – Впрочем, наверное, она недостаточно низменная.

Снова одарив Рэнсома улыбкой, Эйприл вышла из комнаты.

– Низменные уголки сознания? – повторил Джон, вопросительно глядя на Алана.

– Не стоит удивляться, – сказал тот. – Первым словом Эйприл было «виртуоз».

Рэнсом спросил, действительно ли девушке известна разница между Ворстелунгом и вайнапти.

– Конечно, не так хорошо, как мне, – улыбнулся Брукнер. – Кстати, почему бы вам не пообедать с нами в пятницу?