Святая Русь. Книга 1 - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 119

Борис, женатый на дочери Ольгерда, когда-то тягавшийся за власть со старшим братом и великим князем Дмитрием, перешагнувши пятый десяток лет, изрядно потишел. Тесть, Ольгерд, умер. От Михайлы Тверского восемь лет назад он отступился сам. Росли дети, Даниил и Иван Тугой Лук. Росла горечь несостоявшейся, злой и, как виделось уже теперь, напрасно прожитой жизни.

Василию Кирдяпе, который тут, в Нижнем, охранял интересы отца от возможных дядиных поползновений, подходило к сорока (и к тридцати — Семену Дмитричу, младшему сыну старого суздальского князя). В этом возрасте уже не колеблются. Последнее, что можно успеть содеять в жизни, надобно делать теперь. Дряхлый отец некогда отказался за них за всех от прав на великое княжение владимирское. Кирдяпа никогда не признавал той позорной грамоты и злобствовал, как уже знаем мы, не всегда тихо. Но до сих пор ничем существенно изменить свою судьбу — судьбу рядового подручника московского великого князя — ему не удавалось.

Час ли пробил, когда на престол Орды взошел Тохтамыш?! Он, Василий Кирдяпа, вызвал давешнюю памятную резню в Нижнем, уничтожив Мамаева посла Сарайку с его дружиною! Теперь он уже по тому одному давнему поступку своему Тохтамышев друг! Так думал, так полагал Василий Кирдяпа, так созревал его замысел.

Добавим, что хотя нижегородские полки и пришли на помочь Дмитрию, но ни один из князей суздальского дома не был на Куликовом поле. Хотя им-то, родичам великого князя московского по Евдокии Дмитриевне, совсем непристойно казало не участвовать в битве на Дону!

Татарский посол Ак-Ходжа (русичи говорили и смягчая окончание:

«Акъхозя», и смягчая начало: «Ачиходжа» — так и эдак) был из Тохтамышевой Орды, и в урусутских делах разбирался плохо. Про убийство Сарайки он, конечно, знал. Да и ордынцы Мамая, перешедшие на сторону Тохтамыша, наговорили много всего, наговорили такого (памятуя давешний свой разгром!), что и поневоле мог думать посол о злобном коварстве и жестокости урусутов. Да к тому же тут, в Нижнем, это и совершилось! Тут пала тысяча Сарай-ака и сам епископ Дионисий приказывал русичам убивать посла татарского. (Родичи Сарайки поклялись поймать Дионисия, ежели он поедет из Константинополя степью, поймать и предать лютой казни.) Татарских послов чествовали. Рекою лились русские стоялые меды, гордость Нижнего Новгорода, недаром самые искусные медовары обитали тут и отсюда расходились по Руси! Лилось красное фряжское, жарилась на вертелах баранина и конина. Гостям подавали целых, уложенных на долгие дощатые и серебряные блюда разварных и копченых волжских осетров, выносили жареных лебедей и гусей, покрытых перьями, с гордо выгнутыми на серебряных проволоках шеями (любимую утеху урусутской знати еще на целые века вперед), волокли целые кабаньи туши, студень, кисели и блины… Звучал хор, гудцы и домрачеи старались изо всех сил. Дружинники князя Бориса стерегли по всему городу — не обидел бы кто из горожан ненароком зарвавшегося татарина… Краю и городу было истомно кормить, поить и дарить всю эту жадную прорву, и все-таки Борис с Кирдяпою не торопились отпускать татар на Москву.

Подрагивая крыльями вырезного носа, поводя плечами, сказывал Борис послу татарскому про то скорбное и пакостное дело, и все получалось у него, что виновата во всем была именно Москва, натравившая нижегородцев на татарское посольство.

— Гляди, Ака! — говорил Борис. Оба, прохлады ради, вышли на глядень и обозревали город с его рублеными кострами и каменными храмами, тонущий в угасающем разливе вечерней зари. — Гляди, посол! Тихо! Без московитов тихо у нас! Вот на Москву придешь, тамо… — Борис вновь перевел плечами, не кончивши говорю. Уставился в летнюю призрачную мглу. Ему было трудно подбирать слова, ибо речь заволжских татар сильно разнилась от той, привычной, что была принята в прежней Золотой и вчерашней Мамаевой Орде, сильно отличалась и потому казалась варварской.

— Русски бояра молвят, виноватый в убийстве Сарай-ака твой сыновец Василий? — в свою очередь трудно подбирая слова русской речи, произнес татарский посол.

— Кирдяпа? Поговори с ним сам! — тяжело глянув в очи Ак-Ходже, отмолвил Борис. («Русски бояра!» — передразнил про себя татарина. Поди, свои рассказали! Спросил бы лучше, за сколько баласов и кому продал племянничек жизнь этого дурака Сарайки! Не спросит! И я не скажу!..) Оба молча смотрели на вечереющий город. Багрянец зари уходил с последних, самых рослых шатров городских башен, и город погружался во тьму — Как тут светло! — сказал Ак-Ходжа по-татарски.

— Ты еще не был на севере! — возразил Борис. — Вот там светло!

Серебряная вода и розовое закатное небо во всю ночь. И тишина! — Оба надолго замолкли.

— Я буду говорить с Василием! — высказал наконец посол, поворачиваясь к Борису и твердо глянув тому в глаза. Борис кивнул почти безразлично, с легким опустошающим облегчением перебрасывая на плечи племянника груз лжи и государственных оговоров, долженствующих опорочить великого князя Дмитрия.

Василий Кирдяпа говорил по-татарски значительно лучше Бориса.

Необычный выговор посла мало затруднял его. Потому и речь пошла меж ними без особых обиняков сразу о самом главном.

— Гляди! — говорит, загибая пальцы, Василий, пронзительным зраком впиваясь в настороженный лик посла. — Ты веришь тому, что московиты разбили Мамая, дабы услужить Тохтамышу?

— Я не верю этому! — чуть помедлив, отвечает посол.

— Я тоже! — с напором продолжает Василий. — Дмитрий уже подчинил себе всех урусутских князей! Он хочет быть первым! Он не желает платить дани Орде! Сарай-ака был убит, ибо у Дмитрия стояли полки, готовые к бою, и он не хотел, чтобы Мамай уведал о том! Дмитрий хочет быть первым, и Орда погибнет, ежели ся возвысит Москва! Хан Тохтамыш тогда в свой черед испытает участь Мамая!

Ак-Ходжа гордо вскидывает голову.

— Тохтамыш объединил степь! — возражает он. — Ныне Белая, Синяя и Золотая Орда — одно! Тохтамыша не разгромить коназу Дмитрию!

— Да, ежели он будет один! — отвечает Кирдяпа. Но вкупе с Литвой? Со всею Литвой, а быть может, даже и с Орденом? И с Польшей? Ежели это будет новый крестовый поход?! — Василий видит, что посол молчит, сопит, думает.

Вопрошает наконец:

— Почто говоришь — Литва? Литовский князь ратен коназу Дмитрию!

Кирдяпа медлит, улыбается чуть заметно. Стрела попала в цель! Он загибает палец:

— Князь Ольгерд, с коим был ратен Дмитрий, давно умер! А Ягайло пришел на Дон и стоял в одном часе конского скока, но он не участвовал в бою! Это раз! Литовские князья, старейшие Ольгердовичи, почти все были в войске Дмитрия, это два! Именно они выиграли битву. И третье: почему Дмитрий принял митрополита из Литвы, Киприана, вместо своего же ставленника Пимена, хотя допрежь того, как толкуют, ненавидел Киприана всем сердцем и даже выкинул его из Москвы? А Киприан — соратник покойного патриарха цареградского Филофея, который пытался объединить государей всех православных земель, дабы сокрушить совокупными силами «неверных»:

Османский султанат и Золотую Орду. Сравни и помысли! Кабы не вражда Ольгердова с коназом Дмитрием, Филофей с Киприаном добились бы своего еще пятнадцать лет назад! И ежели теперь московиты с помочью Киприана заключают ряд с князем Олегом Рязанским, то каких доказательств надобно тебе еще, ханский посол?! Ягайло — сын тверянки Ульянии. Он говорит русскою молвью! Ягайло совсем не хочет потерять Подолию, захваченную Ольгердом! Они сговорят с Дмитрием, и тогда не ведаю, кто победит в бою: они или Тохтамыш?

Посол сопит все громче. Он уже и не веря — верит.

— Почто ты говоришь такое? — почти кричит он. — Как я узнаю, не тайный ли ты друг Дмитрия, ведь твоя сестра…

— Жена великого князя московского! Да! Но отец, заключая сей брак, подписал отказную грамоту за весь наш род, навеки лишающую нас права на великое княжение владимирское! Отец — тесть великого князя, а я кто? Не сегодня-завтра у меня отберут последние волости!

Василий произносит это страстно, придушенным, рвущимся к крику голосом, и Ак-Ходжа верит. Когда говорят так, не врут. Василий, и верно, о своей судьбе бает правду. Но верить заставляет посла другому — сговору московского князя с Литвой, сговору, коего не было. Однако Ак-Ходжа из Белой Орды, плохо знающий тайные извивы местной политики, и потому он верит Кирдяпе. Верит и тому, что тот небрежно роняет вслед сказанному: