Святая Русь. Книга 2 - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 56

— это путь ко владычеству церкви Христовой над миром, и тебе, дочь моя, предстоит возглавить этот бескровный церковный поход! Тебя избрал Господь, и на тебя возложен крест, от коего отступить ты не имеешь права, не согрешая пред Горним Судией!

Ядвига слушала Радлицу, понимая, как он прав и как не права она, и думала о том, сколь счастливее ее простая польская паненка, в тулупе, платке и сапогах, почти неотличимая от мужика, что хлопочет по хозяйству, доит коров, готовит соленья и моченья, лечит травами скотину и окрестных крестьян, пока ее вислоусый муж важно заседает в суде, или едет куда-то на сейм, или гуляет в корчме с приезжими бурсаками, которые, опорожняя чары, поют полулатинскую разгульную песню… И как завидует она этой захлопотанной паненке, которая, поди, и не видала дворцов да пиров знати, разодетой в восточные шелка и флорентийский бархат! И которая, меж тем, гораздо свободнее ее и большая хозяйка в своем дому, чем она, королева…

По лицу Ядвиги катились не замечаемые ею самой слезы, и Яну Радлице, мгновением, стало до боли жаль эту замученную девочку, от которой требовали пожертвовать любовью, быть может, и жизнью самой, ради холодной надмирной идеи мирового торжества католической церкви, в которой самой-то нынче нет единства, ибо двое пап никак не могут прийти к согласию, множатся ереси, ученые люди все более открыто критикуют церковь, а духовные лица погрязают в мирских удовольствиях… И, конечно, маленькая Ядвига никогда не будет счастлива с этим литвином… Если бы не надобность объединения королевств! Ежели бы не немецкая опасность, нависшая над Польшей, которую недостаточно понимают даже и многие поляки! Ежели бы не горестная бренность бытия!

— О, зачем я согласилась занять польский престол! — со стоном произносит Ядвига. И Ян медлит, медлит, не желая сказать (но и не сказать нельзя!) того, что больнее всего ударит эту несчастную заблудшую душу. И, наконец, решается. Он все-таки не только лекарь, но и хирург.

— А уверена ты, что без польского престола была бы любезна своему Вильгельму?

Она смотрит на него с ужасом. В отчаянье трясет головой. О, только не это! Только… Не отбирайте у меня эту последнюю усладу: его любовь!

— Мы были обручены детьми! — кричит она.

— Да, при могущественном короле, твоем отце, владетеле Польши и Венгрии, наследнике неаполитанского престола! Не забывай этого! И отцу Вильгельма, Леопольду, в те времена нужна была не ты, а корона Венгрии или Польши на голове собственного сына! Не обманывайся, дочь моя, ты уже не дитя, и Вильгельм далеко не ребенок!

Удар, видимо, попал в цель. Ядвига трясется в глухих рыданиях, закрывши лицо руками.

— Я хочу умереть! — бормочет она. — Хочу умереть и не знать ничего этого!

Ян Радлица молчит и ждет. Ядвига еще ребенок, но она — королевская дочь и сама королева. И ее участь — подчиняться долгу.

— Я не требую от тебя, дочь моя, — заключает он наставительную беседу, — сразу давать мне согласный ответ, но не забудь, что верующая дочерь церкви не имеет права отринуть господний промысел! Иначе и церковь, и Господь отступятся от тебя! А теперь — помолимся вместе!

И они встают на молитву, и звучит торжественная латынь. И Ядвига, внимая Радлице, неотрывно глядит на золотой гроб, присланный ей в подарок из Германии. Гроб меньше ладони величиной, украшенный рубинами, стоит у нее на божнице. В нем лежит вырезанный из слоновой кости Христос. Кости его обнажены, плоть распалась, и по телу ползают, тоже из слоновой кости, огромные мохнатые черви — жестокое напоминание о бренности бытия каждого смертного, тем более ужасное, что выполнено как драгоценность, от царственной роскоши княжеских и королевских хором уводящая к холоду могилы. До сего дня Ядвига, любуясь дорогой вещицей, не чуяла грозного смысла, заключенного в ней, теперь же «кипящая червями» плоть Спасителя привела ее в содрогание. Черви… тлен… И нераздельная власть над миром! Власть смерти? Тления, коего не избежал и Христос? Но как же тогда возможно было его воскресение во плоти?

Думать дальше было опасно. Не то легко было додуматься и до того, что правы все-таки схизматики, против которых должна она нынче возглавить крестовый поход. Если бы Радлица знал, к какой роковой черте подвел он сегодня свою духовную воспитанницу!

Теперь все становилось против нее. Фрейлины, дамы двора, комнатные девушки — все наперебой, как сговорившись, советовали Ядвиге согласиться на брак с Ягайлой. Гневош и прочие, что только недавно помогали ей сойтись с Вильгельмом, нынче опасливо молчали, и, словом, она ни в ком теперь не находила поддержки своим прежним намерениям. Опять сказывалась упорная работа тех тайных сил, которые трудились над продвижением католичества на восток Европы.

Ядвига сама не понимала уже, в какой миг ее воля начала гнуться перед этим всеобщим натиском. Во всяком случае, когда она призвала к себе Завишу из Олесницы и, поминутно то краснея, то бледнея, просила выехать навстречу медленно движущемуся литовскому свадебному поезду, тщательно осмотреть великого князя литовского и передать ей, что увидит, — она уже почти была готова дать согласие на брак.

— Не принимай никаких подарков от него! — торопливо выговаривала королева, в представлениях которой прочно отложился образ едва ли не клыкастого чудовища. — И тотчас скачи назад!

Завиша ускакал, и Ядвига стала ждать его возвращения в призрачной надежде каких-то нежданных перемен, но в душе понимая уже, что неизбывное с нею и над ней должно совершиться. (Она все еще втайне переписывалась с Вильгельмом, но уже почти без надежды на новую встречу.) Завиша исполнил поручение Ядвиги буквально. Явившись к великому князю литовскому, остановившемуся в Сендомире, он пошел с Ягайлой в баню, и после того, как князь и польский магнат, почти понимая друг друга, пропарились, поддавая квасом на каменку, вдосталь нахлестались вениками, а после пили в предбаннике квас и сыченый мед, Завиша сел на коня и поскакал в Краков успокаивать Ядвигу: мол, Ягайло совсем не варвар и не дикарь, он мужчина среднего роста, прекрасного сложения, с продолговатым красивым лицом, веселого вида и внушительных княжеских привычек. Сверх того и причесывается по польскому обычаю: носит тонкие усы, а бороду бреет. Ядвига смотрела в честное открытое лицо Завиши, верила и не верила ему. Наконец слабо кивнула: «Спасибо! Ты поди!»

Отпустив Завишу, Ядвига долго сидела опустошенная. Странно: то, что нежеланный литовский жених отнюдь не оказался косматым великаном, в лапах которого ей вскоре пришлось бы стонать и корчиться, вовсе не принесло ей радости. Мгновеньями даже блазнило, что лучше было бы исполниться всем ее страхом, быть взятой, смятой, раздавленной великаном варваром и после, испив до конца чашу позора, умереть. А вместо лесного медведя к ней ехал обычный человек, даже красивый лицом, и к тому же «внушительных княжеских привычек». «Внушительных!» — повторила Ядвига и заплакала…

Именно в этот день она написала свое последнее письмо Вильгельму.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ягайло ехал медленно, со множеством родных, с обозом, прислугою. Около десятка литовских князей, частично крещенных по греческому обряду, сопровождали его: Скиргайло, Борис, родные его братья Коригайло, Свидригайло, Вигунд, ехал с ним и вчерашний соперник Витовт Кейстутьевич, некогда крещенный по православному обряду, вторично крещенный у тевтонцев в латинскую веру и готовый теперь креститься в третий раз опять в католичество в Кракове. Ехали родичи Ягайлы: Георгий, Иван Юрьич, князь Белзский, Михаил, князь Заславский, Федор Любартович Луцкий — все христиане греческого исповедания.

На несколько дней поезд остановился в Люблине. Ягайлу встретили молодой краковский воевода Спытко из Мельштына и старый подскарбий Дмитр из Горая. Все было торжественно и красиво. Ярко цвели алые кунтуши польских магнатов на белом снегу. Ягайло тоже приоделся в парадное платье: в русский соболий опашень и княжескую шапку. Снег хрустел под копытами. Недавний сумасшедший ветер с Балтии принес бодрый холод, напоминающий русскую зиму. Польскую речь Ягайло понимал с трудом и только кивал, улыбаясь, с опозданием выслушивая толмачей, переводивших ему на русский приветствия послов.