Святая Русь. Книга 2 - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 62

Поневоле и Данило Феофаныч и сам Василий были рады вниманию Витовта, который в считанные часы сумел сблизиться с русичами почти до приятельства. Рассказывал, объяснял, смешил, признавался, что и сам чувствует здесь себя, среди немцев и ляхов, зело неуютно. Скользом обещал познакомить с женою и дочерью: мол, и Анне, только вчера приехавшей на коронацию, не так станет одиноко, да и по-русски поговорить будет с кем! Витовт русскою речью владел совершенно свободно, почти как своей, так что порою исчезало ощущение, что они разговаривают с литвином.

Ушел Витовт. Пятеро русичей, оставшись, покачали головами.

— Что-то надобно ему от нас! — высказал наконец Александр Минич. Путевой боярин Остей раскрыл было рот, но только крякнул, ничего не сказав.

— Не было бы какого худа от ево! — опасливо произнес княжичев чашник, оглядываясь на старших. Данило Феофаныч, обжимая бороду рукою, думал.

— Али ты ему нужен, Василий, али батько твой! А токмо с Ягайлой у их, чую, ето был не последний спор! — высказал наконец маститый боярин. — Слыхал я, в залог ево оставили тута, вишь, пока Литву не крестят. А и Троки ему не вернули… Не стерпит! Ну, коли так, не худо и нам… Пущай токмо поможет вылезти отсюдова!

Так, почти молчаливым общим советом, была московитами принята Витовтова опека над ними. На Русь из Кракова без его помощи выбраться было бы вельми мудрено! Василий ничего не промолвил, молчал. Припоминал пронзительно-внимательный взгляд встреченного на переходах прелата. Нехороший, оценивающий взгляд. Разом вспомнилось остерегающее поручение Данилы Феофаныча: веру православную не потерять. И весь-то этот праздник, и брак Ягайлы с Ядвигою не затем ли затеяны, чтобы паки утеснить православных жителей великой Литвы, а по приключаю — обратить в католичество и его, наследника московского престола! И священника как на грех нет! Недужного оставили дорогою… Добро, сам Данило Феофаныч заменяет попа в ихней невеликой ватаге! Каменная палата, в которой разместили знатных русичей, была невелика, с окошком во двор замка. Чуялось, что и это помещение им выделили с трудом в замке, битком набитом литовскою и польскою знатью. Для обогрева холоп принес жаровню с углями.

— Все-таки гости мы али полоняники?! — громко высказал княжич. Бояре, уже располагавшиеся на ночлег, вздохнув, промолчали в ответ. Пленники они или гости, не ведал никоторый из них. Сгущалась темень. Во дворе замка, видном из ихнего окна, зажигали, вставляя в кольца, вделанные в каменные стены факелы. Дымное неспокойное пламя плясало, снежинки попадали в горящую смолу. Данило Феофаныч прочел молитву. Внимали молча, истово, склонивши головы. Здесь, в окружении враждебного Руси католического мира, обиходные, ведомые наизусть слова православных молитв получали особое значение.

— Надобно проведать молодцов! — высказал Александр Минич, подымаясь и застегивая кушак. В этот миг как раз и застучали в дверь. Александр решительно встал на пороге: — Кого Бог несет?

Но на пороге стоял всего лишь улыбающийся посланец Витовта, а вскоре взошел и сам князь. Быстро, по-рысьи окинув глазами русичей, с поклоном пригласил в гости княжича Василия с боярином Данилой. Двое слуг внесли корзину со снедью и запечатанною корчагою вина в дар остающимся. Крякнув и скользом глянув на Василия, Данило Феофаныч склонил голову, Василий, заинтересованный зовом, также согласно кивнул.

— Тогда едем не стряпая! — вымолвил Витовт. — Познакомлю с супругой! Мои остановились в городе, тут, улицами, недалеко!

Спустились по каменной лестнице, вышли во двор. Минич уже вызвал — понимать научились в пути друг друга без слов — Ивана Федорова и княжичева стремянного, сопровождать господ. Оба вышли слегка навеселе, но, дело привычное, тут же заседлали господских коней, сами ввалились в седла и гуськом, вослед Витовту с его слугами, выехали со двора. У ворот Витовт повелительно бросил несколько слов скрестившим было копья стражам, те расступились.

Город и в темноте шумел. По улицам бродили толпы. Слышался то смех, то свист, то визг припозднившейся, не без умысла, горожанки. После прохладной каменной горницы (да и спать уже хотелось с дороги) пробирала дрожь. Василию вдруг стало страшновато: куда-то везут, в ночь, одних! Он глянул в строгое лицо Данилы. Старик ехал спокойно, твердо глядя перед собой, и это несколько успокоило. Все же этот ночной, почитай, немецкий город (немецкая речь слышалась много чаще польской) пугал. Вспоминались рассказы о погребах, подземных ходах и замковых тюрьмах под землею, вырубленных в камне, где забытые пленники сидят годами, прикованные цепью к кольцу в стене. Струсив, озлился на себя: вот еще! В дороге, в Орде, такового не чуял, а тут! От злости охрабрел и уже воинственно оглядывал оступивший сумрак, полный человеческого шевеления. К счастью, доехали быстро. Пока спешивались, Витовт, по литовскому обычаю, пригласил в палаты и стремянного с Иваном.

Иван, протрезвев в короткой ночной поездке, с острым интересом озирал и сводчатый потолок, и узорные перила, и сухие цветы в горшках, расставленные вдоль лестницы, ведущей в верхнее жило, на нижних ступенях которой их встретил немолодой немец в дорогом суконном немецком зипуне с пышными рукавами нижнего платья и в узких штанах, сшитых из разных кусков оранжевой, белой и черной материи, что более всего изумляло Ивана Федорова. Сам бы, кажись, ни за что такие не надел! На Руси хоть и носили набойчатые порты, неширокие шаровары, заправленные в сапоги, иногда с набивным узором по холщовому полю, но верхняя длинная одежда, и даже нижний зипун, и рубаха даже — закрывали их полностью, и, к примеру, показывать штаны, задирая полы, считалось верхом неприличия.

Немец поклонился церемонно, что-то произнес приветственное. Данило Феофаныч в ответ степенно склонил голову. То был хозяин дома, нанятого Витовтом, как выяснилось позднее, и в верхние горницы, к русичам, он, слава Богу, не пошел. Наверху сразу ослепил свет множества свечей, бросился в глаза стол, уставленный снедью, и потом уж — Витовтова хозяйка, княгиня Анна, радушно подошедшая к гостям. Анна была еще очень красива, и обворожительно красив был ее наряд. (Ради гостей Анна оделась по-русски.) Василий поклонился с некоторым стеснением, не сразу заметив сероглазую девушку, выступившую из-за плеча матери.

— Дочь! — с некоторой невольной гордостью подсказал Витовт. Василий неуклюже (но как-то надо было поступить по ихнему навычаю, не стоять же да кланяться, как давеча перед королевой Ядвигой!) протянул руку и, поймав пальцы девушки, склонился перед ней, коснувшись губами ее твердой маленькой кисти, которую она незастенчиво, угадав намерение Василия, сама поднесла к его губам.

Витовт, замечавший все, не дав разгореться смущению, потащил гостей к столу. За трапезой был весел, оживлен, сыпал шутками, участливо расспрашивал о дороге, о бегстве, задав два-три вопроса и русским кметям, причем Данило Феофаныч похвалил Ивана Федорова, а Иван, гневая сам на себя, почувствовал себя польщенным вниманием знаменитого литовского князя, о котором разговоры не умолкали и на Москве. Анна немногословно, но радушно чествовала гостей, словом, вечеринка удалась. Василий как-то незаметно оказался рядом с девушкой, и они изредка переговаривались, приглядываясь друг ко другу, и московский княжич с удивлением обнаруживал и недетскую основательность в суждениях литовской княжны, и плавную царственность ее движущихся рук и, наконец, ту неяркую, но входящую в душу красоту, которая раскрывается не сразу, но живет в улыбке, взгляде, повороте головы, в музыке тела, еще по-детски угловатого, но обещающего, вот уже теперь, вскоре, расцвести манящею женскою статью.

— Нам, как и тебе, приходило бежать! — строго сдвигая бровки, рассказывала Соня. (У княжны было и другое, литовское имя, но Анна сразу повестила Василию: «Называйте мою дочерь по-русски, Софией!»). — Ночью меня посадили верхом, я вцепилась в гриву лошади, почти лежу, и зубы сжала, чтобы не плакать. Так и скакали всю ночь! А Троки нам не вернули до сих пор! — Софья явно избегала называть дядю, великого князя Ягайлу, по имени, но и в тоне сказанных слов, и в строгости лица юной княжны чуялось, что она полностью одобряла своего батюшку, который приводил рыцарей, добиваясь возвращения ему родовых вотчин. А Василий все больше нервничал, все больше разгорался от близости этого юного тела и уже терял нить разговора, во всем соглашаясь с Соней, повторяя: «Да! Да!» — к месту и невпопад, плохо видел, что ел, едва не перевернул варенье, неловко раскрошил в пальцах воздушный пирог, приготовленный, как было сказано, самою княгиней, и уже Соня начала останавливать его, беря за локоть своею маленькой, но твердой рукой… Данило Феофаныч то и дело опасливо взглядывал на расходившегося княжича, тут же переводя взгляд на царственно спокойную Витовтову дочь, догадывая с запозданием: не за тем ли и пригласил их Витовт на этот вечер? Оба кметя явно увлеклись темно-вишневым густым вином, и, словом, пора было уезжать, ежели они хотели сегодня добраться до замка и до своих постелей. И потому боярин наконец решительно встал и, отдав поклон, начал прощаться. Встал и княжич, с сожалением задержав руку девушки в своих ладонях. С чувством и, как ему самому показалось, изящно поцеловал вновь ее пальцы. Княжна чуть улыбнулась на склоненную перед ней кудрявую голову Василия и мгновенно переглянулась с отцом. Витовт не зря так любил эту свою дочь!