Слово безумца в свою защиту - Стриндберг Август Юхан. Страница 57

Во время десерта, когда все уже изрядно выпили, Мария, поддавшись своим чувствам, встала с бокалом в руке, чтобы спеть песенку, которую она сама сочинила на известный мотив из «Миньон» [34]:

Она спела это в порыве чувств, вдохновенно, ее огромные миндалевидные глаза, влажные от слез, сверкали, отражая пламя свечей, она широко распахнула свое сердце, и, признаюсь, я был увлечен, очарован ею. Наивность и трогательная искренность Марии делали невозможным даже мысль о чем-то чувственном – просто женщина воспевала женщину. Да и в ее облике не было решительно ничего мужеподобного, нет, нет, это была любящая женщина, нежная, таинственная, загадочная и неуловимая.

Что же до предмета воспеваний – рыжей девицы с грубым лицом, горбатым носом, тяжелым подбородком, желтыми глазами, отечными от питья щеками, плоской грудью и крючковатыми пальцами, – то она являла собой существо настолько мерзкое и отвратительное, что на нее не мог бы польститься даже последний батрак.

Закончив петь, Мария села рядом с этим чудовищем. Рыжая датчанка тут же вскочила и, стиснув обеими ладонями лицо Марии, впилась в ее губы своим ртом. Я стал усердно наливать этой датчанке, чокался с ней, и вскоре она надралась до такой степени, что упала на колени, уставилась в меня тупым взглядом, а потом оперлась спиной о стенку, залилась бессмысленным хохотом.

Мне ни разу не приходилось видеть столь грязное животное в человеческом облике, и мое отношение к вопросам женской эмансипации сложилось в тот час уже окончательно.

Обед кончился скандалом, потому что датчанку-художницу обнаружили на улице, она сидела на краю тротуара, ее рвало, буквально выворачивало наизнанку, и при этом она выла, как дикий зверь. На следующее утро обе девицы отбыли.

Однако после их отъезда Мария пережила настоящую депрессию, и я испытывал к ней лишь жалость, настолько она скучала по своей подруге, так страдала от того, что разлучена с ней. Она в одиночестве гуляла по лесу, что-то напевая про себя, посещала все места, где они бывали вместе, – одним словом, все симптомы раненого сердца были налицо, и я стал опасаться за ее разум. Она была несчастна, и я оказался бессильным ее утешить. Ласк моих она стала избегать, когда я пытался ее поцеловать, она меня отталкивала, и я постепенно смертельно возненавидел эту отсутствующую подругу, потому что она отняла у меня любовь моей жены.

А Мария, не отдавая себе отчета в том, что происходит, не скрывала причины своей печали и всем жаловалась на свое горе. В это просто невозможно поверить!

В те ужасные дни Мария вела оживленную переписку со своей подругой, и вот однажды, впав в полное бешенство от вынужденного воздержания, я перехватил письмо рыжего чудовища. Настоящее любовное послание! Моя птичка, мой ангелочек, умница моя, прекрасная Мария со своим миром благородных чувств и рядом – грубый муж, мужлан, идиот! И планы бегства, похищения! Терпеть это дольше я был не в силах, и вечером, при свете луны – помилуй боже! – у нас с Марией дело дошло буквально до драки. Она кусала мне руки, а я волок ее к реке, чтобы утопить, как котенка. И только мысль о детях вернула мне разум.

Я стал готовиться к самоубийству, но до этого я хотел написать историю своей жизни.

Я уже завершал первую часть, когда до меня дошел слух, что датчанки сняли в нашей деревне квартиру на лето.

Я тут же велел сложить чемоданы, и мы отправились в немецкую Швейцарию.

Безмятежный край Ааргау – вот истинная аркадия, где стадо на пастбище выгоняет лично господин почтмейстер, где командир полка собственноручно правит лошадью, запряженной в единственный в тех местах экипаж, когда случается ехать в город, где девушки выходят замуж невинными, а парни стреляют из луков и бьют в барабаны. О, обетованная земля, родина желтого пива, соленой колбасы, игры в кегли, Габсбургов [35] и Вильгельма Телля, сельских празднеств, незамысловатых песен, толстых пасторских жен и монастырской тишины.

Возбужденные умы обретают там покой, я почувствовал себя заново рожденным, и на Марию, уставшую бунтовать, нападает что-то вроде добродушной апатии. Игра в триктрак, которой мы усердно предавались, служила нам громоотводом, шумным объяснениям мы предпочли стук костяшек домино, а доброе безобидное пиво заменило нам абсент и возбуждающее вино.

Влияние среды давало себя знать, и я не переставал удивляться тому, что после стольких пережитых бурь жизнь может еще быть веселой, что человеческий ум оказывается на удивление эластичным и сопротивляется стольким ударам судьбы и что прошлое полностью забывается, и отныне я мог считать себя счастливейшим из мужей, связанным узами брака с вернейшей из жен.

Мария, лишенная общества и подруг, довольно быстро вошла в роль матери, не прошло и месяца, как наши дети стали щеголять в красивых одеждах, скроенных и сшитых их мамой, которая теперь полностью посвящала им все свое время.

Однако Мария начала понемногу сдавать, ее прежнее игривое настроение пропало, чувствовалось, что для нее наступила пора зрелости. В каком горе она была, когда потеряла свой первый зуб! Бедная Мария! Она плакала, сжимая меня в объятиях, молила не разлюбить ее. Ей исполнилось тридцать семь лет. Волосы у нее стали сечься, грудь уплощилась, словно волны после бури, лестницы становились все более высокими для ее маленьких ножек, а легким все чаще и чаще стало не хватать воздуха. Но при этом я любил ее еще больше, потому что теперь она, несомненно, будет принадлежать только мне одному, вернее, нам, нашей семье. Я любил ее больше прежнего, несмотря на то что чувствовал себя здоровым, как никогда, обновленным, я переживал, как говорится, вторую весну и расцвет своей мужской стати. Наконец-то она была моей. Ей придется стареть, окруженной моей заботой, обороненной ото всяких соблазнов, посвящая свою жизнь детям.

Признаки ее выздоровления становились все более явными и обретали трогательные черты. Так, например, предвидя опасность быть женой тридцативосьмилетнего молодого человека, она стала оказывать мне честь своей беспричинной ревностью, занялась своими туалетами и вела себя как истинная женщина во время моих ночных визитов.

Однако на самом деле ей нечего было опасаться, потому что я воистину существо моногамное, и, вместо того чтобы пользоваться своим положением, делал все возможное, чтобы избавить ее от страшных мук ревности, и успокаивал постоянными свидетельствами моей омоложенной любви.

Осенью я решил совершить большое путешествие недели на три, не меньше. Мария, для которой расстройство моего здоровья стало как бы навязчивой идеей, всячески пыталась отговорить меня от этой, как ей казалось, опасной затеи.

– Ты живым не вернешься, малыш!

– Посмотрим.

Так поездка эта оказалась для меня делом чести, этаким мужественным подвигом, с помощью которого я надеялся вновь завоевать ее любовь, как сильный мужчина.

Поездка и правда оказалась не из легких, но я вернулся окрепшим, загорелым, исполненным новых сил.