Высшая цель - Стриндберг Август Юхан. Страница 2

Священник снял просторный стихарь и надел цивильное платье, в котором, надо заметить, никогда не показывался прихожанам, а только своей семье да старой кухарке. Стол был накрыт. Пол сверкал такой белизной, а еловый лапник источал такой аромат! Отец благословил добрую трапезу, и все уселись за стол до того радостные, до того довольные и своей жизнью, и друг другом, словно не было на свете сердец, разбитых во имя высшей цели.

Снег растаял, земля курилась и бродила в ожидании пахаря. Усадьба священника лежала посреди неприглядной равнины в Уппланде, что принадлежит к епархии Расбу. Всюду, куда ни глянь, взору открывалась каменистая россыпь, глинистая пашня да несколько можжевеловых кустов, съежившихся, будто зайцы-трусишки, от постоянных ветров. Вдали, у самого горизонта, торчали верхушки отдельных деревьев, напоминая мачты тонущего корабля. На солнечной стороне священник высадил несколько деревьев и вскопал кусок земли под цветы и травы, которые не привыкли к холодам, а потому их и приходилось укрывать на зиму соломенными матами. Небольшая речушка, что текла из северных лесов, пробегала мимо усадьбы, глубины ее как раз хватало для того, чтобы пройти по ней на лодке, если строго держаться фарватера.

Отец Педер из Расбу проснулся на восходе, поцеловал жену и детей и направился к церкви, лежащей неподалеку от его усадьбы. Он отслужил утреннюю мессу, благословил дневные труды и пошел домой, сияя радостью жизни. Жаворонки, навряд ли знавшие разницу между красотой и безобразием, так же звонко пели и над каменистыми полями, словно приветствуя скудные всходы, вода бурлила в канавах, унизанных по краю желтым копытником. По возвращении домой отец Педер выпил прямо на крылечке свой утренний стакан молока, а теперь стоял в куртке посреди сада и освобождал свои цветы из-под соломенных матов. Потом он взял мотыгу и начал поднимать пласты спящей земли. Солнце припекало, непривычная работа заставила кровь быстрей струиться по жилам, он шумно дышал на терпком весеннем воздухе и чувствовал себя так, словно проснулся к новой жизни. Жена отворила ставни на солнечной стороне, стояла в окне полуодетая и наблюдала, как работает муж.

– Да, это тебе не корпеть над книгами,– сказал он.

– Зря ты не стал крестьянином,– отвечала она.

– Никак нельзя было, радость моя. Но до чего же славно груди и спине! Зачем, спрашивается, бог снабдил нас двумя длинными руками, если мы не употребляем их к делу?

– Да, для чтения они не нужны.

– А вот чтобы чистить снег, колоть дрова, копать землю, носить детей, защищаться они в самый раз, и если мы не употребляем их по назначению, кара не заставит себя долго ждать. Мы, люди духа, мы, видите ли, не должны пачкать руки об эту грешную землю.

– Помолчи,– сказала жена, приложив палец к губам,– дети услышат.

Муж снял шапку и вытер пот со лба.

– В поте лица своего будешь есть хлеб свой, так говорится в писании. Это не такой пот, который выступает на лбу, когда ты боишься не найти должного толкования непонятного места либо когда духи сомнения сжигают твою кровь и кажется, будто тебя посыпают раскаленным песком.

Смотри, как перекатываются на руках мышцы от радости, что им дозволено двигаться, смотри, как вздуваются жилы, будто весенние ручьи, когда тает лед, а грудь становится до того большая, что куртка трещит по швам, да, это и впрямь другое дело…

– Тише,– еще раз предостерегла жена и, желая перевести разговор в более спокойное русло, добавила: – Ты снял смирительные рубашки с твоих цветочков, но ты забыл про бедных животных, которые всю зиму простояли на привязи в темном хлеву.

– Твоя правда,– сказал священник и отставил мотыгу,– но пусть дети тоже посмотрят.

После чего он не мешкая направился к коровнику, который стоял на дальней стороне двора, снял цепи с обеих коров, распахнул двери овчарни, телятник и, наконец, поднявшись на взгорок, открыл дверцу свинарника.

Раньше всех из дверей выглянула корова с колокольчиком, она остановилась, вытянула шею, принюхиваясь к солнцу. Солнечный свет, казалось, ослепил ее, она осторожно ступила на мостик, несколько раз глубоко втянула ноздрями воздух, так что бока у нее заходили ходуном, обнюхала землю, словно охваченная радостными весенними воспоминаниями, задрала хвост, припустила вверх по холму, перемахивая через камни и кустики и уже галопом перелетела через крышку колодца. На волю вышла корова с колокольчиком, вышли телята, овцы, под конец и свиньи. А за ними стремглав ринулся священник с хворостиной, потому что он забыл притворить садовую калитку; и вот все они мчались вперегонки; к этой гонке вскоре с восторгом присоединились и дети, чтобы вернуть скотину в пределы двора. Но когда старуха кухарка увидела, как святой отец скачет по холму в рабочей фуфайке, она не на шутку всполошилась при мысли, что скажут люди, и тоже выскочила во двор через окно, а жена стояла на ступеньках крыльца и заливисто, от души смеялась. Молодой священник так хорошо себя почувствовал, так по-детски веселился и ликовал, когда увидел, как радуются животные концу зимнего заточения, что, забыв и про мессу и про епископа, выскочил на дорогу вслед за скотиной, чтобы перегнать ее на поле, лежавшее под паром.

Тут он услышал, как жена окликает его, обернулся и увидел рядом с ней на крыльце незнакомую женщину. Сконфуженный и недовольный, он отряхнул свое платье, заправил под шапку волосы и пошел к дому, придав своему лицу торжественное выражение.

Подойдя ближе, священник узнал женщину, эта была та самая, которую он укорял в церкви за супружеские раздоры. Он понял, что она хочет поговорить с ним, и пригласил ее в дом; он же выйдет к ней, как только переменит одежду.

В другом платье и с другими мыслями он немного спустя переступил порог гостиной, где ждала строптивая супруга. Он спросил, что ее привело к нему. Она ответила, что они вместе с мужем пришли к такому решению: поскольку церковь не оставляет им другого пути, она уйдет из дому. Священнику это не понравилось, он собирался заново напомнить ей декреталии и Послание к Коринфянам, но тут сквозь открытое окно до него донесся скрип песка на садовой дорожке. Он хорошо знал эти легкие, мягкие, почти невесомые шаги, и скрип песка проник в его душу.

– Ваш поступок,– сказал он,– исполнен мужества, и, однако же, это преступление.

– Нет, это не преступление, просто вы так его называете,– отвечала женщина с такой решимостью, будто уже много горестных дней и ночей обдумывала свой шаг.

Священник, несколько раздосадованный, начал подыскивать неотразимо убедительные слова, но тут за окном снова послышались стоны и всхлипы песка на садовой дорожке.

– Вы подаете дурной пример всей общине,– сказал он.

– Того хуже пример я подам, если останусь.

– Вы не сможете претендовать на свою долю наследства.

– Знаю.

– Вы утратите доброе имя.

– Тоже знаю, но это я смогу вытерпеть, потому что ни в чем не виновата.

– А ваш ребенок?

– Его я возьму с собой.

– Но что скажет об этом ваш муж? Оставив свой дом, вы уже не будете вправе распоряжаться своим ребенком.

– Разве нет? Своим собственным ребенком?

– Ребенок всегда принадлежит не одному человеку, а двоим.

– И даже всей мудрости царя Соломона не хватит, чтобы разрешить этот спор. Но я его разрешу, если смогу, положив конец всей этой истории. Я пришла к вам в поисках света, вы же увлекаете меня в катакомбы, гасите там свет и оставляете меня в полной темноте. Я твердо знаю лишь одно: где кончается любовь, там остается лишь грех и унижение; я не хочу жить во грехе, вот почему я ухожу.

Шумное дыхание – словно от сдерживаемых чувств – послышалось под самым окном, однако священник еще не выиграл свою битву, он продолжал:

– Как служитель церкви я обязан руководствоваться единственно божьим словом, а оно твердо и нерушимо, аки скала; но как человек я могу ответить вам лишь то, что подсказывает мне мое сердце, хотя, может, это и грех, ибо сердце человеческое – плохой советчик. Ступайте же с миром и не разлучайте того, что сочетал бог.