Небо сингулярности - Стросс Чарлз. Страница 73

– Н-никогда не сд-давай… – Это Курц еще сумел выговорить, а потом голова его рухнула на грудь.

Робард ухватил кресло и толкнул вперед, в искривленную тесноту шлюпки.

– Как он дальше? – озабоченно спросил лейтенант Косов.

– Кто знает? Покажите только, куда кресло привязать, и мы летим. Внизу больше шансов ему помочь…

В коридоре траурно взвыли сирены, и Робард вздрогнул от боли в ушах. Косов протянул руку мимо плеча офицера с погонами капитан-лейтенанта и дернул аварийный рычаг. Внешние двери шлюпки с шипением закрылись.

– В чем дело? – спросил кто-то из кокпита.

– Разгерметизация в этой секции! Двери задраить!

– Есть задраить. Адмирал на борту?

– Так точно. Летим?

В ответ качнулась палуба. Робард схватился за какую-то подпорку и держался одной рукой, другой придерживая кресло адмирала. Раздался дробный рокот взрывов, отстреливающих соединения, потом шлюпка стала падать – падать в намеренно открытую щель поля искривленного пространства корабля, достаточно еще сильного, чтобы разорвать суденышко на части. Офицеры и горстка отобранных нижних чинов пытались за что-нибудь зацепиться, пока пилот играл фугу на корректирующих трастерах, вытаскивая шлюпку подальше от корабля. Потом врубился двигатель, тихо загудев под ногами, и намек на вес вернул всех в нужную плоскость.

Робард нагнулся к креслу, держа кусок троса.

– Помогите мне кто-нибудь.

– Что нужно? – Лейтенант Косов уставился на него совиными глазами из-под пенсне.

– Привязать кресло. И еще – где мы садимся? Врач на борту есть? Моего господина нужно как можно скорее доставить в госпиталь, он очень болен.

– Разумеется. – Лейтенант глянул на него сочувственно, потом перевел взгляд на адмирала в беспамятстве. – Дайте-ка мне вот это.

Робард передал ему другой конец троса, и вместе они привязали кресло к четырем болтам с проушинами, торчащими из палубы. Вокруг остальные уцелевшие офицеры оценивали ситуацию, аккуратно развертывая гамаки для аварийного торможения, вынутые из шкафчиков, и тихо разговаривали. Атмосфера на борту шлюпки была подавленная – атмосфера поражения. Офицеры были рады, что остались живы, и стыдились, что не остались на борту подбитого корабля. И то, что в основном они были из штаба адмирала, тоже было заметно: истинные воины остались на постах, доблестно пытаясь остановить пожирающую корабль чуму. Где-то в уголке среди общего молчания безутешно плакал какой-то младший лейтенант.

Адмирал, не видя, что вокруг творится, что-то бормотал и воинственно кашлял. Косов нагнулся к нему.

– Могу я чем-нибудь помочь, мой адмирал?

– Боюсь, что мы ему уже не поможем, – грустно отозвался Робард. Он заботливо положил руку на плечо адмирала, удерживая его в кресле. – Разве что врачи способны что-нибудь сделать…

– Он пытается говорить! – прервал его Косов. – Не мешайте слушать! – Он нагнулся ближе к губам старого воина. – Ваше превосходительство, вы меня слышите?

– А-гх-х, – забулькал горлом адмирал.

– Не возбуждайте его, умоляю вас! Ему нужен покой.

Косов посмотрел на слугу бешеным взглядом.

– Помолчи минуту!

– А-гх-х-х, ар-р… куда мы… тим?

Робард встрепенулся.

– Разрешите доложить, мы летим к поверхности планеты, – сообщил лейтенант. – Вскоре должны прибыть в столицу.

И ни слова об остальном флоте, который уж куда-куда, но в столицу явно не попадет.

– Хршо. – Лицо адмирала чуть успокоилось, веки опустились. – Ампрей. Я им задам. – Он обмяк, измотанный усилием.

Робард выпрямился, и его взгляд встретился со взглядом лейтенанта.

– Он никогда не сдается, – сказал он тихо. – Даже когда надо бы. Это было бы для него смертью…

Проезжая в избушке на курьих ножках по пустынной местности, недавно перескочившей из буколического феодализма в трансцендентный постгуманизм, миновав промежуточные стадии, Буря Рубинштейн плыл через сны о рушащихся империях.

Революционеры были идеологически преданы трансценденции, которой они до конца не понимали, пока она не явилась сама, целиком, в чистом виде, непостижимая, как айсберг непонятной информации, всплывший из замерзшего моря энтропии. Они не были к ней готовы, никто их не предупредил. Их вели смутные народные предания, воспоминания об Интернете и корнукопиях, положения «культа карго» о ценности технологий, – но слона они не могли ощупать, не ощущали формы этого нового явления, и от их желаний возникали новые мутантные линии, застывающие на выходе из фазового пространства машинерии Фестиваля.

Представим себе человека, выросшего в отсутствии телефонов – или факсов, телеконференций, онлайновых переводов, систем распознавания жестов, оптических коммутаторов. Предание гласило, что когда-то можно было передавать сообщения на другой конец мира в мгновенье ока, и это называлось «электронная почта». Предание, правда, не рассказывало, что эта почта была ртом, в который превращался ближайший предмет, или что она вещала устами друга, но подобное было более естественной интерпретацией, чем непонятные текстовые команды и сеть почтовых маршрутизаторов. Фестиваль, не имея опыта взаимодействий с земноподобными человеческими культурами, вынужден был догадываться о природе чудес, которых просили люди. И часто ошибался.

Буря все знал насчет дальней связи. Дед когда-то качал его на колене и пересказывал легенды, которые слышал от своего деда, легенды о системах управленческой информации, которые сообщали их владельцу все, что могли знать о мире, и, более того, легенды о непонятных гениях-кадровиках, которые умели найти по желанию человека любой квалификации или профессии. Группа из наиболее технически грамотных диссидентов Нового Петрограда состряпала камеры с циклопическим глазом под козырьком, расположенные на чердаках и карнизах города, передающие изображения в электронные нервные центры Революции.

До ухода из Плоцка Буря много времени проводил с Тимошевским. Олег приложил-таки несколько пиявок к Буриному раздутому чувству собственной важности, напомнив, что Буря – всего лишь высокопоставленный деятель в Новопетроградском совете, а тот, в свою очередь, – благоприятный паразит на теле свободного рынка, алгоритм уравновешивания нагрузки, который будет немедленно отброшен, как только будет создано справедливое поле игры с равными возможностями. И червей своих он тоже приложил, их укусы дико зудели (а иногда и жгли) в процессе установления контакта с нервной системой Бури. Олегу пришлось целенаправленно расспрашивать о странном чувстве буржуазного инкрементализма у Бури, чтобы подогнать своего былого коллегу к принятию апгрейда, но все же в результате Рубинштейн альтернативы не видел. Учитывая его теперешнее перипатетическое занятие, его бы вывели из Центрального Комитета, если бы он и дальше был вне досягаемости. У него омерзительно чесалась голова, его преследовали странные видения, пока черви Государственного комитета по коммуникациям устанавливали рабочие отношения с его мозгом.

Когда Буря спал, ему снились растровые образы неестественной цветовой гаммы, отсканированные с крыш столицы. Революция, бдительная, многозадачная, теребила засыпающие синапсы на его поперечном многоколенном теле, заставляла их распознавать подозрительные виды поведения. Буря обнаружил, что это и беспокойно, и внушает уверенность – видеть, как город, при всех изменениях, обрушенных на него революцией, продолжает жить. Вот какой-то юнец шмыгает из тени в тень – явно на свидание с возлюбленной, вот заваривается более мрачный заговор, собаки дерутся за бесхозные кости, пока квартальный надзиратель выслеживает возмущенного домовладельца с убийством в глазах. Дома вырастали и рассыпались, как в замедленной съемке, огромные неподвижные звери, подталкиваемые туда и сюда своими внутренними симбионтами. Все это было ему несказанно чуждо: жуткая полужизь, ползущая по знакомому когда-то городу, лежащему, как труп в незакрытом гробу. Даже рассеянный ночной свет шаттла, приземляющегося на поле возле города, не мог вернуть подобие той жизни, которую Буря знал.