Воля и власть - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 60
Схоронив зятя и справив поминки, сидели опустошенно с сестрой в потерявшем хозяина доме. Иван уже переговорил со старостою зятевой деревеньки, что тоже приезжал на поминки, распорядил делами.
– Вота што, Любава! Езжай-ко ко мне, на Москву! – предложил сестре. – Со всема! С Дунькой твоей и с сыном! Иного мужика поздно тебе искать. Будешь у меня за хозяйку, а кормы твой Онтипа и в Москву заможет возить!
Любава похлюпала носом, вытерла слезы концом платка, молча покивала, соглашаясь. Сказала, помолчав:
– Твоего Ванюху давно женить пора!
– В нашем роду мужики николи рано не женились, – возразил. – Успеет!
– А Серега? (Она уже, видно, прикидывала, как станет хозяйничать в братнем дому.)
– Серега, поди, во мнихи пойдет! Его стезя такая, в книгах весь, греческую молвь учит! Покойный Киприан его к себе подручником брал! – прибавил он со сдержанною гордостью. – Он и дома-то не живет, боле там, в митрополичьих палатах при книжарне владычной! Мне тут долго толковал о конце мира…
– Будет конечь-то ему?! – все еще всхлипывая, вопросила сестра.
– Как не быть! Всему бывает конец! – рассудительно отозвался Иван.
– Може, вот с концом седьмой тысячи лет и воспоследует!
Сестра беспокойно глянула на него.
– Не сумуй! – успокоил Иван. – Мы с тобою давно умрем к тому времени!
– Деток жалко! – возразила сестра. – Что ж они-то… И не пожить ладом…
– И детки наши успеют пожить! Без малого сто лет ишо! Эко! Да и все то в руках Господа! – перебил он сам себя. – Не сумуй!
Справили покос. В доме на Неглинной, притихшем было со смерти матери, снова становило шумно. За стол садились едва не вдесятером: Василий Услюмов с татарской женой тоже пока жил у Ивана Федорова. Агаша ходила толстая, в распашном сарафане без пояса, и в перевалку, как утка, – на предпоследнем месяце была. Поздний Любавин сын ковылял по горнице, хватал за колени всех мужиков подряд, путаясь в том, кого ему называть тятей? Тем паче что все в черед брали его на руки: и хозяин дома Иван Федоров, и его старший сын Иван Иваныч, что подкидывал визжащего от ужаса и восхищения малыша к самому потолку, и вечно пахнущий конем Гаврило, что учил его ездить верхом на лошади, и тот, темный, густобородый, строгий дядя Василий, что тоже брал иногда на руки и пел ему тихонько грустные, на каком-то ином языке сложенные песни. А то врывался в дом светловзвихренный Сергей, рассеянно взлохматив головенку малыша и посадив его на колено, начинал сказывать о каком-то далеком Царском Городе, о том, что оттуда должны прислать на Москву нового владыку – главного попа городского, как уже начинал понимать Любавин отрок.
В доме, с приходом Сергея вовсе становилось шумно и радостно. Обе стряпеи бегали тогда взапуски, подавая на стол. Любава чинно присаживалась к краю, вместе с Агашей, которая тяжело дышала, как галчонок раскрывая рот, и вертела головой, вслушиваясь во все еще малопонятную ей русскую молвь.
В конце июня дошли вести, что погорел Ростов – весь – выгорела даже соборная церковь. В огне погибло до тысячи народу и посылали мастеров в помочь туда, помогать избывать беду. Из Литвы приходили разные вести. Витовт на сей раз рассорился со Свидригайлом и дело дошло почти уже до войны. Василий первым вызнал от Ивана Кошкина, что литовского князя сожидают на Москве, и что великий князь уже пересылался с ним грамотами.
Спорили, сидя за столом.
– Засядут ли литвины наших бояр, а там и все мы попадем под Литву, как куропти! – хмуро говорил Иван.
– Не скажи! – вертел головой Василий. – Вишь, Витовт теряет, мы – берем! Со Швидригайлом какая ни есть литовская сила к нам придет!
– Навидались литвинов досыта! – недовольничал Иван.
Сын тоже подавал голос:
– Там не выстояли противу Витовта, здесь замогут ли? – Сергей подымал строгий взор, усталый от постоянного книжного чтения и свечного огня. Очами озирал собрание старших:
– Были бы крещены по православному канону! – говорил. – Не Литва страшна, а католики.
– Чего нового-то владыку не шлют? – ворчливо вопрошал отец.
Сергей передергивал плечами.
– Бают, рукоположили уже!
– Грека али русича? – не отступал отец.
– Грека, кажись!
– Киприан, то был свой, хош и болгарин… – раздумчиво тянул Иван Федоров, прожевывая кусок вареной говядины, – а ныне – неведомого кого пришлют?
– А што тебе? – забывшись, прошал Василий.
– Мне-то што? А ты не забыл, что я владычный даньщик? У меня и кормы-то с Селецкой волости поболе идут, чем с Острового!
– Прости, Иван! – винился Василий. – Не смекнул враз… Думашь, от того дела отставить могут?
– Отставить навряд, а напакостить всегда есть кому…
В избе было жарко, отваливаясь от мясных щей, утирали взмокшие лбы рушниками, рыгали, наевшись, пили холодный терпкий квас. В горнице стоял крепкий дух от варева, от кожаных поршней мужиков, от разгоряченных тел, запах жилья, кожи и конского пота. В оконце, затянутом пузырем, билась ошалевшая синяя лесная муха.
– Мед-то у тебя свой? – прошал Ивана забредший на погляд и усаженный за стол знакомый княжой ратник.
– Не! Двоюродник мой, Лутоня, шлет из деревни! – Мед стоял в кленовой миске на столе, и мужики отламывали куски ножом и отправляли в рот вместе с хлебом.
– Вот, еговый брат! – домолвил Иван, указывая на Василия. Ратник покивал, глянул с невольным удивлением – ведал, что тот киличей и служит у великого боярина, княжого возлюбленника, самого Ивана Андреича Кошкина – эко! Подумал: «И не угадаешь, какой Орды, какой родни!»
– Крестьянин?
Василий кинул глазом, кивнул.
– Дивно кажет? – вопросил с подковыркою.
– На землях Юрия Дмитрича самого! Он у меня и медовар, и хозяин статочный! И детей цельная дружина у ево!
Гость, несколько осаженный, крякнул, поспешил переменить речь:
– Как тамо, в Орде?
Василий поскучнел, передернул плечом.
– Не ведаю! – отмолвил. – Зимой Булат-Салтан сел на царство!
– Дак… етто – опасливо протянул гость. – До нас-то он добр?
– Не ведаю! – возразил Василий, прекращая речь. Великие бояре не взяли в слух, что ж простому ратнику сказывать о своих опасениях!
Сам он давно искал и, кажись, уже нашел место для себя в самом Кремнике, за монастырем, где продавалось полдома хозяином, перебравшимся на Подол. Хотелось к тому часу, как Агаше родить, иметь свое жило, да и опасался он, сильно опасался Едигея!
Доцветал июль. Докашивали и дометывали последнее сено. Весь луг за Москвою-рекой был уставлен свежими островерхими копнами. Из деревень, той и другой наезжали старосты. Иван уезжал по делам владычным в Селецкую волость, с горем наблюдая, как там и тут окрестные владельцы, пользуясь отсутствием митрополита, залезают то с потравою, то с незаконными поборами во владычные волости. Кое-кто из посельских спешил, по заглавию, набить свою мошну за владычный счет. Над Ивановой занудливой честностью надсмехались. Корили и в глаза, и по заочью.
– Али мыслишь, пред Господом – грех?!
– И грех… И… – попросту матерь меня так выучила! Чужого не бери, возьмешь на грош, замараешь себя на целую гривну! – ворчливо отвечал, отводя глаза.
Что и сын у него на владычном дворе, и отец работал едва не всю жисть на митрополитов – о том баять не стоило.
Год был ветреный, неспокойный, жара сменялась дождями. В небесах погромыхивало. По окраинам княжества снова гулял мор, уже зацепивший Ржеву, Можай, Дмитров, Звенигород, Переяславль, Владимир, Юрьев, Рязань и Таруссу. Как-то все кругом, огибая Москву. Но хлеба поднимались хорошо, и злой ратной беды не предвиделось, а потому народ был весел, готовились к жатве хлебов, главному празднику и главной трудовой страде хлебной крестьянской пашенной России.
В княжеских теремах в эту пору вновь шли пересуды и споры. Великий князь Василий, задумав принять к себе Витовтова врага, вновь поругался с женой. Почему Витовт не бросил все свои и польские (и рыцарские!) силы, чтобы задавить Россию? Частью потому, что не мог сговорить с Ягайлой, не раз и не два пытавшемся уничтожить Витовта, частью потому, что с рыцарями тоже не получалось союза. Те хотели подчинить Новгород и Псков себе, но не Витовту, но не власти Литвы, с которой у немцев доселе была рать без перерыву! И дело шло не к союзу с рыцарями против православной Руси, а к небывалой доселе войне с Орденом, к Грюнвальду дело шло, к одному из тех великих сражений, смысл которых поднимается высоко над обычной феодальной грызней и определяет само грядущее бытие народов. Но и не в том только было дело! Витовта неудержимо тянуло на Запад, а не на Восток. Он мог – и теперь мог! – принять со всею великой Литвой православие. Но он этого не сделал, и прямо заявил поставленному им самим митрополиту Цамблаку, что примет православие только тогда, когда его примет Папа Римский. От Папы Витовт всю жизнь ждал королевской короны. Корона была получена, в конце концов, но «не доехала до места», застряла в Польше, и Витовт умер, так и не получивши ее.